Корабль Тесея

Наверное, я совсем чокнутый или юродивый, если даже в ночном клубе среди полуголых девиц думаю о картинах с изображениями дам эпохи Ренессанса. Но накануне я как раз был в Эрмитаже, и мне на глаза сначала попалась «Даная» Тициана, а потом и «Даная» Рембрандта.

В первом случае Даная была вся такая холеная, выставившая свои прелести напоказ, на продажу. Ну прямо как девицы в этом баре, уверенные в могуществе своих телес, убежденные, что соответствуют неким все поражающим стандартам красоты.

– Ну что, будешь брать в приват такую сексапильность? – с дерзким вызовом во взгляде вопрошали они.

Я ощущал, как они меня презирают, эти девицы‑стриптизерши. Столько в них было надменности, столько высокомерия, пока они так отстраненно и постановочно жуют жвачку.

– А можно вас снять на часик‑другой?

– Снять нельзя. Мы не какие‑нибудь дешевые шлюхи.

Призыв перламутрово‑розового тела контрастирует с холодным тоном стен и портьер.

– А кто вы? – Я пытался разобраться, почему на их фоне чувствую себя полным дном.

– Мы достойные девушки. И дорогие. Нас можно лишь выкупить у заведения на всю ночь. Но это дорого.

– И что мы будем делать всю ночь?

– Любить друг друга, – застают меня врасплох девушки.

– Любить? Я не ослышался?

– Да, – шепчут сладострастно на ухо, – любовь самая сладкая из эмоций.

 

7

 

Даная Рембрандта растеряна, словно ее застали врасплох. Она смущается, чувствуя свою незащищенность и уязвимость. Даная Рембрандта не уверена в своей красоте, а скорее, наоборот, стесняется своего тела. Создается ощущение, что ты стал случайным свидетелем происходящего. Но откуда же льется этот заставший ее врасплох и подчеркивающий недостатки уже не юного тела золотой свет? Откуда он появился в запертой темной каморке башни, теплый, мягкий и проникающий в самую душу?

Я огляделся. Понятно: поменяли цветомузыку.

– Ну так что? – словно извиняясь, вкрадчиво присела ко мне третья, чересчур крупная девица, с большим матовым телом. – Может, все же приват‑танец?

Модели на тумбах по‑прежнему привлекали мое внимание, вытворяя все, лишь бы я уже сжалился и начал пихать купюры им в трусы.

– А вас там, в приват‑комнате, трогать можно?

– Можно, но осторожно, – ласково улыбнулась девица, – и не всем, а только избранным.

О! Кажется, она назвала меня избранным. Это уже совсем другой маркетинговый подход к клиенту.

– А вы догола обнажаетесь?

– Догола, – рассмеялась девица мне в лицо.

Кажется, в этот миг я возблагодарил бога, что даровал мне такое гнойное греховное существование. Снова и снова подтверждая, насколько я низменное существо.

Даная Тициана – обнаженная. А Даная Рембрандта – нагая или, лучше даже, голая. Голая или нагая и потому естественная и желанная. Это драма наготы. Одежды нет не только на теле. Мы видим и душу. Это не модель, привыкшая к публичному обнажению и вниманию, это самая обычная девушка, случайно застигнутая врасплох.

 

Глава 3

Бар «Трибунал»

 

 

1

 

Оказавшись в маленькой приват‑комнате, я сую в трусы девицам купюры, хотя мог бы плеснуть на их красивые тела кислоту. Так сделал какой‑то сумасшедший с картиной Рембрандта. Здесь не кислота. Здесь текила. Соль и лайм.

Там, в ночном клубе «Трибунал», я впервые и увидел ее, Мелиссу. Да, я увидел тебя. В белом подвенечном платье ты спустилась, поддерживая рукой фату, словно подбитый летчик на одном крыле. Спустилась в самое пекло ночного клуба по прикрепленной, казалось, к небесам винтовой лестнице и сразу напомнила мне ангела‑пилота, падшего к пилону. А потом то ли обувь была тесна, то ли воротник душил… меня охватило сильное волнение.

И я подумал: вот она, апогея разврата, как сказали бы в интим‑салоне «Розовая пони». Сейчас она, девушка моей мечты, изобразит самый соблазнительный стриптиз. И уже начал шарить по карманам в поисках мятых купюр, чтобы быть первым рядом с ней, этим олицетворением невинности.

И, словно чувствуя мою готовность отдать последнее, невеста направилась прямиком к моему столику. И я вблизи увидел заплаканное, с подтеками туши, нежное лицо, видимо, ее обидел клиент, с которым она провела час в приват‑комнате, а может, хозяин заведения, он же – ее сутенер.

– Садись сюда, – сделал я призывный жест ладонью, хлопая по кожаному диванчику и сам не поверив, неужели этот ангел сейчас заговорит со мной.

Она села и тут же будто перестала обращать на меня внимание. Я предложил ей выпить, она отказалась. Я спросил, как ее зовут, она ответила, что это не важно.

– А что важно? – спросил я, перекрикивая гвалт и шум.

– Сложно сказать, но верю, что в нас есть что‑то более свое, чем собственное имя.

– Ну это вряд ли, – я чувствовал, что запинаюсь… – имя единственное, что у нас есть своего, не наносного…

– Стоит человека пару недель называть по‑другому, и все привыкнут и забудут имя, данное ему родителями, – парировала она, – он и сам скоро привыкнет к прозвищу.

– Но не забудет… ибо когда его окликали в раннем детстве, он еще не различал предметы и не делил мир на внешнее и свое… Да и внешнее скорее походило на пятна без какого‑либо смысла и обозначений.

– Тогда Ми… – протянула она руку, как бы здороваясь и представляясь. Хотя сквозь шум внутри и снаружи перепонок я толком не расслышал, но отчетливо уловил, что оно начиналось на «М», как «метро». Зафиксировал себе в сознание эту светящуюся неоном букву, возвышающуюся на ножке‑столбе над входом в подземелье, в яме, в которой мы все оказались…

А еще я подумал, что имя у нее какое‑то полусказочное. Как Анжелика или Вероника. Из тех, что любят брать проститутки, скрывая свои простые Аня и Маша.

– Почему так? – глядя мимо меня, спросила М у кого‑то, кто словно бы сидел за моей спиной. – Почему человек бывает настолько унижен, что бежит даже от своего имени? Меняет свое имя на другое…