Корабль Тесея

Впрочем, бывают и другие сны, в которых я по‑настоящему счастлив. Бывает, приснится, что мы снова вместе с Мелиссой, и она даже знакомит меня со своей мамой и своей сестрой, вводит в семейный круг, а это значит, что скоро возможны свадьба и счастье.

И тогда я бегу прочь из ночных клубов, бегу прочь, вспоминая, как мы бежали к этнографическому музею, как она брякалась на колени у картин Пикассо или Писсаро в Эрмитаже, где все пространство разобрано на клетки и точки, на мельчайшие частицы… Как мы, запрокинув головы, смотрели на светящиеся в лучах кинопроектора пылинки, словно в планетарии за хаотичным движением больших и малых планет. Мы специально на некоторых фильмах не глядели на экран, а искали смыслы в каких‑то второстепенных вещах, а если говорить честно – друг в друге.

– Ты только допусти, – пыталась убедить меня Мелисса, – что мое «я» – всего лишь пылинка, однодневная моль в океане распада. Так стоит ли ревновать и мучить себя из‑за такой мелочи? Стоит ли тешить эго властью надо мной? Заметь, ложное эго, потому что над всем властны лишь звезды и только им все подчиняется. И если нам суждено быть вместе, то мы непременно будем, а если нет, то не обессудь…

– Постой, ты только что назвала себя молью? И ты хочешь, чтоб я воспринимал твои слова всерьез?

Я слушал Мелиссу и улыбался, думая, что она такими высокопарными фразами набивает себе цену, пускает пыль в глаза, надувает щеки. Я вспомнил, как мы хохотали всю ночь, потому что она смешно надувала щеки и живот, изображая бегемотика, который проглотил арбуз. Я гладил ее живот и целовал ее раздутые, как у бегемотика, щеки и ноздри.

Сам же я пытался разглядеть в пылинках нечто вроде Млечного пути, с его звездами и галактиками, идущими завихрениями от точки взрыва и света – кинопроектора – до большого экрана, на котором в этот момент показывали фильм о давно исчезнувших цивилизациях. Что‑то опять про Древний Египет. И Барбара Брыльска, та белобрысая снегурочка, с которой мы встречали каждый Новый год, бросалась навстречу фараону своим жарким и очень смуглым телом. Темными сосками под прозрачной туникой…

Нет, так больше не может продолжаться! Должно же остаться после нее что‑то, кроме этих едва уловимых запахов и нескольких фраз! Не могла она просто так уйти? Исчезнуть из моей жизни навсегда? Взять и разрушить все моментальным решением. Умереть, кануть в небытие.

 

6

 

Для хозяйки квартиры, она же начальница ЖЭКа, которой я задолжал приличную сумму денег за коммуналку, я делаю вид, что устроился в контору. Я даже прикупил кожаный портфельчик в секонд‑хенде. Этот атрибут успешной жизни я сдаю в круглосуточно работающий гипермаркет. Запираю в ящичек для сумок и пакетов. Вечером я портфель забираю и иду в дешевую забегаловку. Хозяйка, у которой я приобрел квартиру по социальному найму, видит, что я куда‑то хожу, и думает, что деньги скоро будут. Так же думает и мой сосед по лестничной клетке. Он работает в булочной пекарем, поэтому встает раньше всех. Другой мой сосед, сожитель первого соседа, устроился подрабатывать, на мое место, дворником. На самом деле он студент‑актер, но много ли заработаешь на лицедействе?

И вот мы собираемся на работу вместе: перемалываем кофейные зерна в кофемолке, варим кофе, мылим шею и лица мыльной пеной. Только чтобы одинаково взбодриться кофеином и отразиться в одинаковом кафеле. Я слышу, как скрипит за стенкой кровать, кофемолка или шея. Глядя в замызганное и заплеванное зубной пастой маленькое зеркальце в ванной, я представляю, как там за тонкой стенкой и зеркалом лицом ко мне и с щеткой в зубах стоит мой сосед. Чистит зубы, а потом и обувь, которая скоро покроется пылью и мукой – читай, трухой человеческих усилий. Иногда, по весне, он даже натирает ботинки гуталином. Я чувствую этот запах на лестнице.

Мы выходим на улицу, когда почти никого нет, когда еще не слышны звуки заводских гудков. И лишь ветер от первых поездов разносит запах сырости и метрополитеновской пыли.

Вечером иногда встречаемся на общей лестничной площадке. Уставшие и недовольные. Или, наоборот, довольные. Перекидываемся парой слов и расходимся по квартирам, в которых они жуют свой ужин и смотрят телевизор, а я пью чай с мелиссой. Затем, обессиленный, ложусь спать под музыку, но долго не могу заснуть. Все ворочаюсь и думаю о Мелиссе.

 

7

 

Чтобы встретить Мелиссу и как‑то жить, я отправился работать в метро. Ныряю туда, где полно людей и воняет ссаньем. Поймите меня правильно, в четырех стенах я просто задыхаюсь. Не могу находиться наедине с собой. Постоянно думаю о ней. Каждый предмет, каждый звук, например стук каблуков в гулком подъезде, напоминает мне о Мелиссе.

Сначала я ходил в метро, чтобы отвлечься. Но постепенно я понял, что в таком потоке мыслей и людей можно и заработать: писать или заниматься любимым делом. Например, петь о своей любви, кинув шапку наземь. Потом один умный человек, Алистер, предложил заняться каллиграфией. И вот они, потекли денежки.

Впрочем, я не всегда в поисках Мелиссы ныряю в преисподнюю. Иногда я залезаю на крыши или на колоннаду Исаакиевского и смотрю на город сверху: на шпили башен, на купола соборов, на иглу Петропавловки. На разбросанные мозаикой огни. В дни звездопада ночной город блефует и бликует, прежде чем распасться на огненные пятна, раствориться в утренней дымке.

Подо мною с одной стороны дворец‑усадьба, в который Толстой привел Наташу Ростову на ее первый бал, с другой – раздробленные бары Думской, в которых танцуют, дожидаясь открытия метро, юные и уже потасканные современные шестнадцатилетние Наташи.

В половине шестого утра метро раскрывает пасти входов, чтобы проглотить в свою утробу бледных измученных гуляк и повес. Метро – вампир, оно впитывает энергию своих обитателей и живет за счет этой энергии. Тепловой и психической. Ему важно раскачать сознание и психику.

А я на крыше, над Невским, на не остывших за ночь листах железа пишу иероглифы водой из буты‑дочки. На крыше я успокаиваюсь. Вот‑вот сверкнет флюгер в снопах света, опять появится солнечный журавль, и вместе с солнцем силы на новый день, на новые поиски Мелиссы.

 

8

 

Новые поиски по старым местам. Бег по кругу. От бессилия я отправился снова в музей. Раньше я ходил в Эрмитаж, чтобы посмотреть картины. Прочитаешь в книге про малых голландцев, про какую‑нибудь сережку или брошку или воблу с картошкой и снова идешь разглядывать бытовую сцену. Силки для птиц, прорубь для людей. Но сейчас мне было необходимо пристально рассмотреть сцену с Мелиссой. Что же там с ней все‑таки случилось, что пропало из музея?

Я снова расспрашивал бабушек‑смотрительниц и даже набрался смелости поговорить с охранником.

– У нас есть начальство, вот к нему и обращайтесь с вопросами, – реагирует одна старушка, которая видела нас с Мелиссой.