Красавчик Роб. Семейно-романтическая драма

Ничего, собственно, не изменилось в их с Робертом отношениях. Больше, как обычно, говорил он, а она слушала, печально повесив голову, как провинившаяся школьница, и только наслаждалась звуками его чарующего голоса. Солнце уже нехотя перевалило за горизонт, оставляя после себя багрово – красные следы; в застоявшемся за день воздухе в результате дикой по здешним меркам тридцати‑ градусной жары наконец‑то вечером почувствовалось лёгкое дуновение ветерка.

Наш сердцеед затем отошел от Сони и возбуждённо стал мерять шаги по просторному двору, кое‑где захламленному всякой всячиной.

– Ты даже не представляешь, Соня, какую я мощную силу в себе ощутил! Я такое в этом городе разверну! Столько дел наворочу, я в молниеносный срок сделаю себе карьеру, я, чёрт побери, заставлю всех заговорить о себе! – без устали с пафосом с пылающим от чрезмерного возбуждения лицом и, жестикулируя левой рукой, восклицал он.

– Я буду известным журналистом, я выведу на чистую воду всю зажравшуюся сволочь, всех коррупционеров, а тут я кто такой? Просто‑напросто ноль без палочки.

Увлёкшись собственными наполеоновскими планами, Роберт в порыве совсем забыл о Соне, которая с поникшей головой, как сомнамбула, бродила следом за ним по двору.

– Но ты не думай, моя крошка, что я тебя забуду! – он опять прижал её к себе, целуя её побледневшее лицо и руки.

– Я и о тебе, право слово, обязательно подумаю. Хватит тебе уже прозябать с этим пьяницей дядей, ведь ты с ним фактически белого света не видишь. Ведь ты же хорошо поёшь, а горбатишься, чёрт побери, в каком‑то ничтожном вонючем магазине. Да с твоей симпатичной мордашкой и с твоим ангельским голосочком можно хоть сейчас на сцену. Вот ей Богу! И мы сделаем из тебя популярную певицу, да ты ещё за пояс заткнёшь всяких безголосых кривляк и прочую шушеру.

Несмотря на то, что Соня не предъявляла своему милому кумиру каких‑то претензий, а лишь покорно и как‑то благоговейно смотрела на него, он нехотя выдавил из себя обещание, что максимум через полгода он наверняка вызовет её к себе. Правда, с единственной оговоркой на тот счёт, если у него самого всё сложится преотличным образом.

Сразу ожившая девушка, у которой сердце после его сладких речей, точно у воробышка, сильно трепыхнулось, велела ему подождать, а сама между тем зашла в дом и вскоре вышла с каким‑то бумажным свёртком, перетянутым алой лентой.

– Это тебе, Робик, сюрприз от меня, – с загадочной улыбкой ласково сказала она и тут же попросила его ни в коем случае не открывать свёрток до приезда в Петербург.

Это их прощальное свидание закончилось тем, что Роберт, кстати говоря, в первый раз остался у неё ночевать, благо дядюшка где‑то пропадал со своими собутыльниками, как это частенько бывало.

Не было, наверное, в этот день более счастливого человека, чем наивная Соня Кудрявцева. Во всяком случае она так считала. Она была в нежных объятиях любимого человека, на которого, как мы уже говорили, не могла надышаться. Слова Роберта, пылкие и восторженные, ласкали её слух, будоражили её воображение. Простодушная девушка всё, что так или иначе исходило из его уст, откровенно говоря, принимала за чистую монету. Вообще‑то Соня в мыслях уже и сама была в Санкт‑Петербурге, который и её, приземлённую, вовсю манил; она грезила этим городом и с замирающим сердцем уже подсчитывала, сколько в лучшем случае продлится их разлука, и мечтательному взору её представлялась весьма отрадная картина: как она к нему приедет, и как он, соскучившись по ней, бросится её встречать.

Между тем утомлённый и перевозбужденный от мыслей о перемене места жительства, Роберт одной рукой перебирал мягкие волосы доверчиво прильнувшей к нему Сони, а другой держал сигарету и, попыхивая ею, вяло думал о том, что Соня, конечно, довольно милая, добрая девушка, но, увы, увы, чего греха таить, всё же она – птица не его полёта. Она чем‑то напоминала ему прочитанную книгу, которую вновь перечитывать уже как‑то неохота, а лучше всего, как он считал, положить на какую‑нибудь заднюю полку: авось когда‑нибудь и пригодится.

Но перенесёмся в дом к Ивлевым, чтобы познакомить читателей с его хозяйкой, далеко не старой ещё женщиной Раисой Ивановной.

Это статная ещё ясноокая женщина, с густой копной русых, без единой сединки волос, которой на днях исполнилось сорок семь и которая удивительным образом сохранила по крайней мере отблески былой красоты, даром, что груз забот о детях и разные жизненные перипетия, увы, не покидают её по сию пору. Преследуемая косыми взглядами односельчан, – последним не даёт покоя мысль: как это она одна управляется и в поле, и дома, – Раиса Ивановна старается назло всем недоброжелателям по мере возможности обходиться без посторонней помощи.

Одна из лучших её приятельниц, пятидесятидвухлетняя Мария Задворкина, живущая от неё через два дома, жалеючи её, однажды укоризненно сказала:

– Всё одна, да одна ты, чай, не ломовая лошадь, силёнки‑то, поди, убывают. Не надоело понтоваться! Приняла бы к себе мужика, вот тебе и облегчение.

На что Раиса Ивановна только посмеивалась, обнажая чудом сохранившиеся все до одного белые зубы, и скептически отвечала:

– Да на что мне мужики‑то, ведь они мастера только водку хлыстать, да, прости Господи, жрать в три глотки.

Мария в ответ возмущённо всплескивала руками, покачивая своей круглой, как тыква, головой, где буквально не было живого места от седых волос, к тому же кое‑где предательски поблёскивала плешь.

– И как тебе, Раюха, не совестно так говорить! Так ли уж все мужики только пьют, да бока пролёживают. Возьми Захара Краюхина, что на тебя глаз давно положил. Чем не мужик! И собой хорош, одни чёрные усища его чего стоят, а глаза карие, как вскинет их, так сердце прям замирает. А уж работяга – на все руки мастер. Нет такого дела, чего бы он не умел. Скажу по секрету, если б такой голубь ко мне подкатился, не упустила бы его, вот тебе крест святой, заграбастала б себе.

Однако Раиса Ивановна только отмахивалась и отшучивалась:

– Да на что мне его тараканьи усы! Своё я уже давно отлюбила, да и нет на свете такого мужика, который принял бы моих детей как родных.

– Да ить детишки твои рано, или поздно, как щепки от топора, разлетятся в разные стороны, и будешь ты, бедолага, одна куковать, воды и то некому будет подать, когда старость и немощи нагрянут, – вразумляла соседку своим певучим и протяжным голосом Мария, а затем принималась шпиговать её с другой стороны, мол, почему её сыновья и дочка, такие никчёмные и так избалованы ею, что и за холодную воду совсем не берутся. Никто не видел, чтобы кто‑то из них хоть один несчастный раз с тяпкой или лопатой в руках вышел в поле матери подсобить.

И на это у Раисы Ивановны был всегда наготове вполне справедливый ответ, мол, её дети не какие‑то там жуки навозные, и не для того она, корчась в неимоверных муках, их рожала, чтобы они свои юные спины гнули на этих треклятых грядках. И вообще дети, справедливости ради, скажем, для Раисы Ивановны всё равно, что свет в окошке, собственно, для них и ради них она и живёт всё это время. Когда они были ещё маленькими и несмышлёными, мать буквально пылинки с них сдувала; она холила и лелеяла ребят, как холят и лелеют люди редкие цветы в горшках, не отходя от них день и ночь.

А когда они выросли, дело доходило вообще до абсурда: не разбираясь толком, кто прав, кто виноват, Раиса Ивановна, как разъяренная тигрица, бросалась на каждого, кто так или иначе критиковал её «голубят».