Крик журавлей в тумане

В данном случае в отцовстве подозревались двое: могучий авторитет Медик, заработавший свою кличку на матерых убийствах с расчлененкой, совершенных им особо изощренными способами, и обыкновенный зек Федя. Медик пленил воображение Матрены описанием своих преступлений, в которых он подробно разъяснил ей, как надо пощекотать ханурика ножичком, чтоб замочить его и после с толком для дела расчленить на составные части организм.

Федя ничего героического не совершал, но уж больно хорошо умел любиться. До того хорошо, что при воспоминании о нем у Матрены жеманно закатывались глазки и краснели щечки, висевшие на ее лице толстыми, дряблыми мешками. Матрена жалела обоих и потому хотела их наградить одной дочкой на двоих. По ее рассуждениям выходило, что она якшалась с ними в одно и то же время, так почему бы им обоим не прицепиться вместе, так сказать, единым фронтом к Матрениной половине? Бабы с ее доводами бесспорно соглашались. Действительно, почему?

Выходя в последний раз на свободу, Матрена‑Мотя намеревалась поинтересоваться у знающих людей на предмет совместного отцовства, но не успела. Бес попутал. Причем два раза. Первый раз обошлось. Дядька хороший попался, хоть и соблазнительный. Потому как выставил кошелек из заднего кармана брюк, а мордой в витрину уткнулся. Разве ж уважающий себя вор пройдет мимо такой наживы? Нет, конечно. Ну, Мотя и цапнула кошелечек. Да за годы отсидки, видать, руки у нее от ювелирной работы отвыкли, а может, мужик слишком чувствительный на заднее место попался. Только че зря гадать. Раскусил он Матрену. Мертвой хваткой ей руки повязал, но в милицию не повел. Цельный час беседу ей говорил о пользе честной жизни. Матрене‑Моте беседа понравилась. Она мужику в свою очередь про детей‑сирот поплакалась, которые без матери маются. Мужик разжалобился, карамелек для них купил. Матрена тоже растаяла. Поклялась ему никогда больше не воровать и жить той самой честной жизнью, про которую он «ей беседовал».

На энтом они с мужиком и расстались. Он пошел к себе в честную жизнь, а она на вокзал, где барышня с кудряшками своим радикюлем порушила ее клятву. Причем Матрена была совсем не виноватая. Просто у бабы той, дуры круглой, радикюль дюже красивый был. Из крокодильей блестючей кожи, с желтенькими замочками. Потом оказалось, что в энтом радикюле только и навару, что фасон, а боле ничего. Ни цацок, ни капусты. Кудряшка та чертова своим пустым радикюлем прям в душу Матрене плюнула. На понюх и то не хватило, зато срок ей тогда богатый вкатали, по старой памяти. Менты поганые. Опять детей сиротами оставили, пусть вот теперя сами их своим государством кормят.

Надя слушала бесконечную Матренину болтовню и постепенно выходила из депрессии. В ней начал появляться интерес к той новой жизни, в которую она попала. Она привыкла к нарам и к запаху параши, научилась различать по номерам содержание статей Уголовного кодекса. Матрена‑Мотя, приняв Надю под свое покровительство, посвятила ее в тайны тюремных дел, но девчонка к блатной жизни оказалась настолько негодная, что язык матерный и тот не смогла освоить. Матрена сначала злилась на бестолковость ученицы, а потом махнула рукой:

– Каждому свое. Случайный ты, Надежда, в камере человек. Не наш, не тюремный. Если уцелеешь, с воли сюда не вернешься, а потому наука наша тебе не в надобность.

Однажды, немного для виду поделикатничав, она спросила:

– Ты, девка, по возрасту уж взрослая, а что же, женских дел не имешь еще?

– Раньше было, – пролепетала покрасневшая Надя.

– Было, че ли, дело с кем?

Надя вспомнила Зотова и содрогнулась.

– Нет! – твердо ответила она, будто надеялась, что от одного только этого слова ненавистный образ Зотова исчезнет навсегда, а у нее все нормализуется.

– Э‑э, нет, врешь, девка! – не поверила опытная Матрена. – Я давно к тебе приглядываюсь. Врешь. То у тебя тошноты, то бледности. Аппетиту нету, а вес вроде как животом набираешь. Не могет энто случаем быть. Сознавайся.

– Это у меня от кашля. У меня воспаление хроническое в легких. Вы же сами слышите, как я подкашливаю, – пустилась в объяснения Надя, сама не веря своим словам.

Она уже давно чувствовала, что с ней происходит неладное, но не могла понять почему.

– Меня не проведешь, мне такие дела ешшо как знакомые. Можешь и не сознаваться, я и так давно уж догадалась – носишь. Никак, снасильничал кто над тобой, и потому говорить не хочешь? – не отставала от нее Матрена.

Надя хотела в ответ возразить, но голос предательски задрожал и она заревела.

– Из энтих, из лампасников галифейных, наверняка, – догадалась Матрена. – Так?

Не в силах что‑либо сказать, Надя кивнула.

– У, гады ползучие. Мало им коммунизма с партией родимой, они еще и девчонок‑малолеток иметь хотят. Празднуют свои удовольствия, без стыда всякого, – выругалась Матрена. – Ты вот че, девка, не реви. Москва слезам не верит, и мы тоже. В Ужог тебе надо, нельзя тебе по этапу. Силы в тебе нету. А в Ужоге – там больница и дом младенца. Там все наши рожают. Я там тоже три раза отмечалась. Врач там душевный, Сергей Михалыч, из заключенных, политический. Сдается мне, ты того же корня, он нежных оберегает. Сам из антиллигельных.

– Интеллигентных, – улыбаясь сквозь слезы, поправила ее Надя.

– Ну, оно мне не больно надо, – отмахнулась Матрена, – счас мы тебе медосмотр организуем. Ложись, помирай.

– Чего? – удивилась Надя.

– В обморок, говорю, падай, а мы уж тут за тебя все объясним, – Матрена застучала в двери камеры.

 

Провожая Надю в Ужог, матерая уголовница прослезилась. Эта худенькая, слабенькая девчушка растревожила в ней материнские чувства, притупленные пожизненной разлукой с собственными детьми.

– Ну, ты, давай там, не робей, рожай как положено, – обняв припавшую к ней Надю, она неловко гладила ее по худеньким плечам. – Меня не забывай, может, даст Бог, свидимся. А по тюрьмам ты того, не приучайся, гиблое энто дело. Береги себя, – всхлипнула Матрена и, испугавшись собственной сентиментальности, отстранила Надю, нарочито грубо добавив: – Давай, будя. Михалычу привет передавай от заслуженной роженицы Советского Союза. Энто он меня так зовет. Скажи, скоро буду. Говорят, Витю Грека взяли. Вроде тут он, в наших краях кантуется. Глядишь, и сладим мы с ним еще одного гражданина для любимой нашей эСеСеСеРы.

Когда за Надей захлопнулась дверь, Матрена в бессильной злобе долбанула по железу кулаками и головным платком вытерла обильные слезы.

 

Глава 9

 

Блуждая в северном аду, замерзая от холода, страдая от горя и умирая от голода, Надя спасала себя надеждой на то, что наступит счастливый день ее отъезда из Воркуты. И вот этот день настал. Он был сумрачным и тяжелым. Под конвоем, в душной теплушке с зарешеченными окнами она отправилась в сторону другого медвежьего края – Архангельска. Холодная, вечно серая Воркута осталась позади, вместе с ней ушла в прошлое звериная ухмылка Зотова.

Начинался новый этап скитаний. Спецзона встретила Надю караульными вышками, колючей проволокой и густой чащобой стоящего за ней леса. Надя уже забыла, что деревья могут быть такими огромными, а таких темных, пугающих своей неизведанностью лесов она вообще никогда не видела.