Крик журавлей в тумане

– Велено, велено. Это живых за решеткой держать велено, а на мертвых власть Советов не распространяется. В тот мир, куда она уходит, провожатые не требуются, так что отдыхай, служивый!

– Сергей Михайлович, зайдите сюда, – послышался из палаты голос медсестры.

Он подошел к кровати умирающей и склонился над ней.

– Что мне делать, доктор? – еле слышно спросила женщина. На ее искусанных губах запеклась кровь.

– Молись, Варенька, молись, – Сергей Михайлович погладил ее черные, с седыми прядями, волосы, еле сдерживая слезы.

– Не умею я, не выучилась, не до того было, – женщина помолчала, сдерживая болезненный стон. – Доктор, я о вас много хорошего слышала, не сочтите за труд, сообщите моим, в Омск, что и как тут со мной. Муж у меня и сын, – силы явно оставляли ее, и она торопилась, – главное, чтобы они знали и помнили всегда, как сильно я их люблю. И мужу я его предательство простила… чтоб он знал. Дай Бог им счастья и здоровья… сыночек мой, сиротинка… – судорога оборвала женщину, и она замерла.

Сергей Михайлович привычным жестом отыскал пульс.

– Отмучилась, страдалица, – дрожащими руками он свернул самокрутку и вышел на крыльцо.

 

В конце мая 1941 года Сергей провожал жену и дочь Наденьку, уезжавших на лето в Киев, к его родителям. Сам он из‑за работы оставался в Москве, но намеревался приехать к ним в августе. На вокзале и позже, в вагоне, Наденька, сидевшая у отца на руках, вела себя довольно спокойно. Но, когда пришло время расставаться, она вцепилась в него своими пухленькими ручонками и громко заревела. Проводница ругалась, до отправки поезда оставались считанные секунды, а он все никак не мог оторвать от себя прильнувшую к его плечу дочь. В тот момент он даже удивился ее какой‑то исступленной, недетской силе. Поезд уже тронулся и потихоньку пополз вперед, когда Сергею удалось наконец разжать кольцо детских рук и передать девочку матери. На ходу он выскочил из поезда и еще успел пробежать несколько метров, вглядываясь в любимые лица.

В ночь на двадцать второе июня он дежурил в госпитале. Там его застала страшная весть о войне. Первая мысль была о Наденьке. Ее крик с тех пор всегда звучал в душе Сергея. Он проклинал себя за собственное бессилие, рвался на вокзал, договаривался с какими‑то госпитальными попутками и… оставался в Москве. Потому что был военным хирургом.

Через несколько недель после начала войны он отправился в зону линии фронта.

И где бы он ни находился, он постоянно думал о своей семье. Он знал, что в Киеве немцы, что ответа оттуда ждать бесполезно, но упорно продолжал поиски.

Все прекратилось в июне 1943 года, когда его из госпиталя, расположенного в районе Курска, вызвали в штаб дивизии. Там усталый полковник вытащил из кипы бумаг, лежащих на дощатом столе, небольшой листок и, протягивая его Сергею, сказал:

– Крепись, капитан. Война… Черт бы ее побрал. Ответ на твоей запрос пришел…

Он вышел, а Сергей смотрел на казенный бланк и никак не мог прочитать, что же там написано. Буквы, будто издеваясь, прыгали, кривлялись, и никак не складывались в слова. Полковник вернулся с алюминиевой фляжкой в руках и с двумя стаканами. Налил в них по сто грамм спирта. Один стакан протянул Сергею, другой взял сам.

Вернувшись в госпиталь, Сергей наконец смог прочитать текст казенного извещения. Равнодушно и сухо некто, подписавшись фамилией Петров, сообщил ему, что его родители, жена и дочь погибли в городе Киеве от бомбы, разрушившей дом, в котором они находились во время немецкого авианалета. Номер указанного дома полностью соответствовал адресу дома, где Сергей вырос.

Полковник зря беспокоился. Сергей не плакал и держался так, что в госпитале никто даже не догадался о том страшном известии, которое он получил. Просто внутри его что‑то обломилось. Будто его «я» раскололось надвое и одна половинка сгорела дотла, оставив в опустевшей душе горстку горьковатого пепла. Эта пустота обрекла его на поиски смерти. Он потерял чувство самосохранения и постоянно думал только о том, что непростительно долго остается на земле, в то время когда его ждут на небе. Но… Чем чаще он рисковал, тем больше ему везло, чем больше он работал, тем меньше уставал.

Однажды рано утром, проводя обход, он споткнулся о знакомый взгляд.

– Капитан, – узнал его полковник, – вот и свиделись. Может, снова, как тогда, под Москвой, вытащишь?

– Обязательно вытащу, – склонился над кроватью полковника Сергей. – Сестра, готовьте раненого к операции.

Сергей сразу определил, что жить полковнику осталось недолго, но, отдавая указания, он дарил ему надежду – последнюю соломинку на этой земле.

– Спасибо, доктор, – полковник все понял.

Вечером того дня Сергей поминал полковника и думал о том, что бегать за смертью по меньшей мере бесполезно, потому что эта капризная дама никому не подчиняется и приходит к каждому в сроки, известные лишь ей одной. Причем в первую очередь забирает самых нужных и самых любимых.

Докурив самокрутку, Сергей Михайлович вернулся в отделение. Навстречу ему санитары, в сопровождении того же охранника, пронесли носилки с безжизненным телом.

«Царство тебе Небесное, раба Божья Варвара, вечная память», – мысленно перекрестил почившую страдалицу Сергей Михайлович.

На душе его было неспокойно. Он вспомнил давешнюю девчонку с дровами, лежащими на ее огромном животе.

«Надо бы узнать, кто она, и осмотреть ее. Маленькая, слабая, кашляет сильно. Опасно, – мысли его сконцентрировались вокруг Нади. – Как она смогла забеременеть? Девочка совсем, лет двенадцать‑тринадцать от силы. Истощение налицо, гемоглобин наверняка ниже нормы. Надо ее с общих работ забирать. Завтра же займусь. Пусть санитаркой работает, или посудомойкой на кухне. Главное, забрать ее, а то тоже погибнет при родах». – Было что‑то еще, поразившее его, чего он не мог для себя осознать.

Сергей поставил на плитку чайник, сел за стол, доставая папку с документами, но вместо букв перед ним возникли глаза. Огромные, голубые, чистые и глубокие, как лесные озера. И нежная белая кожа. Такая же была у его дочки, Наденьки.

«Интересно, за что ее посадили? Тоже покушение на Сталина готовила?» – усмехнулся Сергей Михайлович.