Крик журавлей в тумане
Сам он загремел на нары в 1946 году. После войны вместо прежней квартиры ему, как одинокому, досталась комната в коммуналке. В честь Дня Победы в гости к нему зашел фронтовой друг. Выпили, как и полагается, за святой праздник, основательно. Вспомнили былое, решили проверить, не утеряны ли боевые навыки. Сергей Михайлович вытащил из дальнего ящика пистолет с именной надписью, приладил жестянку к дверям в туалет и стрельнул. Из соседней комнаты жильцы выскочили, орать стали. Друзья досаждать никому не стали, стрельбу прекратили, а сосед тем временем наладился в туалет. Проходя мимо комнаты хирурга, он разглядел на портрете вождя, которым «декорировали» коммуналку к майскому празднику, сквозную дырочку. На внутренней стороне двери незадачливые стрелки и разместили свою мишень – жестянку… Данный факт, а также размер комнаты, в которой соседи остро нуждались и не могли утолить свой жилищный дефицит по причине проживания в ней военврача, побудили соседей к бдительности. Они сообщили обо всем куда надо и в качестве вещдока приложили простреленный портретик, не объяснив, правда, где он висел раньше. Сергей Михайлович особо не оправдывался. Друг предложил ему вмешаться и разъяснить военным, но он запретил ему. У того была семья, дети, и Крыленко посчитал правильным не впутывать его в опасную историю.
На следствии он подписал все, что от него требовал хамоватый тип в погонах, полагая, что врач дальше больницы все равно никуда не уедет. Так и вышло.
Он попал в Беломорлаг, узники которого строили город, завод и много других, нужных Родине объектов. Им было невыносимо трудно жить, но легко умирать: белое безмолвие не оставляло следа от человеческих трагедий. Счет упокоившихся шел на тысячи, но были единицы, сумевшие выжить. И часто благодаря доктору Крыленко. В больнице при пересыльном пункте Ужог он боролся за каждую жизнь, независимо от того, кому она принадлежала. Крыленко был хорошим врачом, а начальство тоже болело, и в знак благодарности устраивало ему всякие поблажки в виде исключения из общих правил.
Под утро, задремав на больничном топчане, Сергей Михайлович впервые почему‑то вспомнил о том, что ему уже сорок лет.
Крыленко внимательно прочитал документы Воросинской Надежды Александровны, имеющей от роду неполных семнадцать лет. Само имя – Надежда – он воспринял как знак, данный ему свыше. Теперь он был убежден, что просто обязан позаботиться о девочке. Однако Надежда на контакт не шла, перевод на работу санитаркой восприняла равнодушно, на все вопросы отвечала односложно: «да, нет», а свободное время проводила в укромных уголках. Следуя принятой практике, он вызвал ее на медосмотр в приказном порядке.
Получив приказ, Надя не сразу поняла, что от нее требуется, а когда ей объяснили, от стыда закрылась в чулане. Сидя в темноте, она мучилась от вопросов без ответов. Зачем? Что в ней смотреть? Живот, в котором живет ее позор? Она не желала никому его показывать и сама на него не смотрела. Больше всего на свете она хотела бы забыть о своей непосильной ноше, но живот давил на нее постыдным грузом и уже вовсю шевелился, живя отдельной, ненавистной для нее новой жизнью. И вот теперь от нее требовали, чтобы она пошла к самому красивому на свете мужчине и показала ему свой позор. Она убиралась в его кабинете и несколько раз заставала там беременных женщин. Видела их убогое кокетство самок перед самцом, Надя не осуждала их. Наоборот, она завидовала их умению выживать в нечеловеческих условиях и ничего не стыдиться.
А Надя стыдилась. Стыдилась себя, своего огромного живота, своих грешных мыслей о человеке, который ей в отцы годится. И от стыда просидела в чулане до позднего вечера. Дождавшись, когда все стихнет, она тихонько покинула свое убежище и осторожно, стараясь остаться незамеченной, направилась к себе в барак. Сергей Михайлович, стоя у открытой двери ординаторской, с улыбкой наблюдал за нею. Надя ушла.
Сергей, работавший практически круглосуточно, налил себе стакан горячего чая и закурил. Он любил ночные часы, когда больничная суета отступала.
«Эх, Надя‑Наденька, должно быть, трудно тебе здесь. Увезти бы тебя из этого ада, подкормить, нарядить, и зацвела бы твоя молодость на радость кавалерам. Настоящим, галантным, с конфетами и цветами».
Он вспомнил, как ухаживал за женой. Маша терпеть не могла шоколадные конфеты, а он, не ведая того, по всей Москве скупал самые красивые коробки. Она принимала их с благодарностью, и лишь после свадьбы созналась, что все конфеты отдавала девчонкам в общежитии.
«А тебе, Наденька, конфет никто не дарит. Да ты и вкуса их наверняка не знаешь. Можно сказать, с рождения срок отбывала, какие уж тут конфеты. Страшно. Не за себя. За таких, как Воросинская, страшно. На войне хотя бы понятно было, за что народ мучается. А здесь? Какое будущее у этой девочки? Родит, вернется на зону. С такими глазами незамеченной не останется. Снова изнасилуют, опять родит. Потом по кругу. До тех пор, пока раньше времени не превратится в старуху и не умрет…»
Докуривая папиросу, Сергей уже знал, что будет делать дальше.
«Спасибо, Господи, что вразумил, – прошептал Сергей, устремив свой взгляд вверх. – Я исполню свой долг. Эта девушка будет жить долго и счастливо».
Принимая во внимание стеснительность Надежды, Крыленко решил передать ее под наблюдение Софьи Марковны Рубман. Эта дама не слишком нравилась Сергею, но других женщин‑докторов в больнице не было, а вмешательство мужчины, как он понял, в данной ситуации могло окончательно добить и без того напуганную девушку.
Доктор Рубман было вольнонаемной. В Ужог она приехала два года назад, по распределению мединститута, который закончила с отличием. Она была хорошим специалистом, но к заключенным относилась откровенно плохо. Зная это, Сергей попросил Софью быть вежливее с девушкой, имея в виду ее хрупкое душевное состояние. Доктор Рубман, выполнив действия, предписанные инструкцией, заявила, что осужденная Воросинская вполне здорова.
– А что у нее с легкими?
– То же, что и у всех. Здесь все кашляют. Ничего, живут. На самом деле Воросинская здоровее, чем кажется со стороны. На ней воду возить можно, а вы ей легкую работу дали. Зря, Сергей Михайлович, очень зря. Не в вашем положении, Сергей Михайлович, жалость проявлять, нарушая инструкции. Государство лучше знает, как мы должны относиться к заключенным.
– Наше государство, – усмехнулся Сергей, – и без нашей заботы не пропадет. Вон, – он кивнул в сторону окна, – сколько цепных псов у него в охранниках. А наш долг – лечить людей, независимо от того, нравятся они нам или нет. Мы клятву давали. А если вы ее нарушаете, то вы… Вы… Вы врач‑уродина! Вот кто вы.
Хлопнув дверью, Сергей вышел из ординаторской. Он и сам не мог понять, с чего вдруг назвал Софью уродиной. Может, с того, что захотел досадить ей в ответ на обидные слова о Наде? Ведь других возможностей защитить девушку в пределах колючей проволоки у него не было.
– Бедная девочка, чистая душа! Какой же мразью надо быть, чтобы отправить ее на нары, да еще беременную, в руки таких, как Рубман? – бормотал он, доставая папиросу.
– Чегось? – остановилась проходившая мимо нянечка. – Чегось кажешь, Михалыч?
– Ничего, Манечка, ничего. Все хорошо будет.
– Будет, будет, – закивала нянечка и пошла по своим делам.
