Круг перемен
– Отойди от меня на безопасное расстояние, иначе оболью тебя кофе. – Её голос потеплел, и уже вполне дружелюбно она заметила в сторону Инны: – Ты не думай, наши мальчишки приставать не будут. Они у меня вот где! – Марьяна подняла вверх крепко сжатый кулачок. – Я уже во второй раз буду шифтерить. Сначала в Таиланде кантовалась, но решила перебраться на Бали. Если приживусь, то останусь насовсем. Там жизнь в три раза дешевле, чем здесь, а проблем и совсем нет, если не считать тараканов в ванной комнате и муравьёв в супе. Но я их не боюсь. А ты?
Инна пожала плечами:
– Не знаю. Но, наверное, тоже не боюсь, хотя муравьёв в супе не одобряю.
Она вдруг подумала: может, и вправду сменить обстановку? Но не так, чтоб шило на мыло, типа короткого отдыха на курорте, а кардинально, с перелётом в другую реальность, где нет ни взрывов в метро, ни сбитых машиной девушек, ни крематория с Олегом в полированном гробу. Ни‑че‑го! Только море, солнце и стрёкот цикад под звёздным небом.
Она отхлебнула глоток кофе и посмаковала во рту терпкую горечь.
– Знаете, ребята, покажите мне фото дома, что планируете снять, да подробнее расскажите о Бали. Я подумаю.
Село Загоруево, 1903 год
Летний день выдался холодным. Посконная рубаха[1]совсем не грела, и Матвейка замёрз до синевы, как ни спасался от холода, бегая с бечевой, чтобы согнать коров в стадо. Утренняя заря длинным розовым языком медленно слизывала сливки с кипенно‑белого облака.
Когда стадо дойдёт до дальнего выгона, от облака не останется и следа, зато на небо выкатится солнечное колесо и станет теплее.
– Не ленись, Мотька, шибче, шибче ногами шевели! – знай себе покрикивал на подпаска пастух дядька Панас. Полностью дядьку Панаса звали Афанасий, а попросту Афоня, но он велел называть себя только Панасом, чтоб звучало уважительнее. Приложившись губами к оплетённой баклажке, дядька Па‑нас шумно отхлебнул пару глотков и вытер рот рукавом.
– Эх, крепкий квасок, зараза. До кишок продирает.
Матвейка знал, что в баклажке у дядьки Панаса не квасок, а что покрепче, но помалкивал. Мама настрого наказывала ему не перечить, а то дядька Панас возьмёт в подпаски другого мальчишку, и тогда придётся им с мамкой с голоду пухнуть. И так‑то семья едва концы с концами сводила, от урожая до урожая, а о прошлом годе батюшку лошадь убила, маманя от горя занедужила, вот и получилось, что главным кормильцем остался Матвейка. А что? Большой уже, скоро десять сравняется. Вон, соседа Серёньку в тринадцать лет оженили, чтоб крепкую молодуху в дом взять. Матвейка утёр рукавом нос и поморщился: не хочу жениться, а то придётся двух баб кормить.
В конце лета староста обещал дать за работу мешок зерна, мешок картошки и три меры конопляного масла. Но самое главное, каждый двор в череду кормил пастухов ужином. Дядьке Панасу, ясно, доставалось что получше, а подпаску объедки, но хватало живот набить. Иной раз удавалось кусок‑другой припасти для мамы, и тогда Матвейка обмирал от радости, представляя, как в маминых глазах заиграет улыбка, когда он выложит добычу на стол.
– Шибче, шибче, не зевай! Гляди, Пеструха в кусты пошла! – заголосил дядька Па‑нас, и Матвейка что есть мочи припустил за непокорной животиной. Пеструха, она такая – за ней глаз да глаз, чуть отвернёшься – норовит сбежать куда подальше. Матвейка вздохнул: в прошлый раз Пеструху пришлось из болота вытаскивать, а опосля дядька Па‑нас таких оплеух надавал, что уши неделю огнём горели.
Только выгнал Пеструху, как кузнецова Бурёнка затрясла рогами на тёлку тётки Василисы Шубниковой. Василис в селе было три, и их различали по мужьям: у одной шубник, у другой возчик, а третью, не замужнюю, родители с рук сбыть не могут, такая ленивая уродилась.
Пока разгонял коров, онучи в лаптях насквозь промокли, хоть отжимай. Матвейка переступил застывшими ногами и с тоской поглядел на тучи, которые застелили солнце, словно серая мешковина. Видать, сегодня тепла не жди. Порыв ветра прогулялся по тощему телу и парусом надул рубаху на спине. И до обеда ещё далеко.
В заплечной торбе у Матвейки лежали краюха хлеба и луковица, а если дядька Па‑нас уснёт, то можно будет тайком надоить у какой‑нибудь коровёнки пару глотков молока. Грех, конечно, но есть‑то хочется, аж живот сводит. Маманя узнала бы, что он чужое молоко, как котёнок, лакает, сказала бы: «Бог накажет». А где Он, этот Бог? Если бы был Он добрый да могучий, разве бы смотрел, как ребятишки от голода маются или помирают от лихоманки? Разве же допустил бы коня к бате, чтоб тот ему голову размозжил? Вот и выходит, что нет того Бога и в помине, а если и есть, то помогает богатым, чтоб те ещё богаче становились, а бедняков с неба не видно: слишком мелкие людишки.
От холода и голода очень хотелось заплакать. Так, чтоб уткнуться головой в мамкины колени и всхлипывать всласть, пока её рука оглаживает вихры. Но мужикам реветь не положено, стыдоба одна, да и страшно делается, коли мужики плачут. Матвейка однажды видал, как плакал отец, хороня младшую сестрёнку. Кто ж знал, что вскорости и самого батю на погост снесут под дикие вопли матери и заунывный стон ветра в печной трубе.
– Мотька, подь сюды, пострел окаянный! Не дозовёсси тебя!
Матвейка вздрогнул и со всех сил дунул к дядьке Панасу. Тот силился поправить жердину изгороди и ругался непотребными словами на чём свет стоит.
Имение купчихи Беловодовой,
1903 год
[1] Посконная рубаха – изделие, сшитое из домотканого холста, поскони (посконины). Посконина изготовлялась из конопли. Из посконины шили рубахи, штаны, мешки и т. п.
