Линия жизни

– Зона отчуждения… – говорил он дрожащим голосом. – Такими страшными словами теперь называют мой город.

А город, судя по его словам, был действительно райским уголком. Во – первых, это был город атомщиков, и на его финансирование выделялись фантастические средства, во – вторых город был чрезвычайно молод, и все вокруг поражало блеском новизны и величия. Нет смысла описывать все, что в нем было, достаточно будет, наверное, сказать, что в советское время этот городок одним из немногих, был образцово – показательным. Сюда возили все мыслимые и немыслимые делегации с целью показать, как живет советский народ. И они действительно так жили. Люди с близлежащих районов приезжали отовариваться в Припять, поскольку полки в магазинах у них были завалены (и это в советское – то время!). Детские сады с бассейнами, современные школы, театры, да что там говорить, все здания были новыми, а все вокруг – родное, советское! Когда он рассказывал, как они тогда жили, советское время мне рисовалось в абсолютно идеалистических красках. Не верить ему было нельзя, прошлое не переврешь, – это была его жизнь: его детство и юность.

Казалось, Дашка верила ему больше всех. Когда Припят рассказывал нам об эвакуации 48‑тысячного города за 2 часа, мы сомневались, она – ни капельки. Когда он приводил данные об уровне радиации, которую получили его земляки, мы перепроверяли их в библиотеках, она – нет. Когда он говорил о том, что все они получили лучевую болезнь, а в больницах им отказывались ставить такой диагноз, мы не верили так же. Почему – то хотелось верить врачам, которые объясняли букеты их болезней тем, что они и раньше имели место, просто со временем получили обострение.

Припят рассказывал нам, что после взрыва реактор начал излучать такую радиацию, что люди, работающие возле него, были обречены заранее. Страшно было слушать, что пожарники, которые в числе первых приехали к реактору, чтобы тушить пожар, разлагались потом на глазах своих близких. Мое болезненное воображение долго еще потом рисовало, как вместе с меняемым бельем, с них снимали отслаивающуюся кожу…

Это было страшно, – становиться на место тех людей, которые пережили эту катастрофу. Страшно было думать о том, что с ними стало после облучения. В нашей стране не принято было говорить об ошибках подобного масштаба. А Припят говорил. Он показывал нам фотографии рыжего леса, и, глядя на то, какими яркими красками раскрашен хвойный лес, по коже шли мурашки. Чиновники рапортовали, что в чернобыльской зоне нормальный уровень радиации, а оранжевые елки кричали обратное.

Он говорил о том, что люди, принимающие участие в ликвидации последствий чернобыльской аварии не понимали, с чем им пришлось столкнуться. А тот факт, что находились такие герои, которые меняли над фонящим реактором флаг, который от сильнейшей радиации выцветал через каждые полчаса, не позволял в этом усомниться…

В целом Припята мы воспринимали как героя. Именно с его слов мы открывали для себя истинную картину той трагедии в 86‑м. По телевизору об этом уже не говорили, газеты в библиотеках давали лишь удобоваримые факты. Да, авария, да, взрыв, да погибли люди… Но все жители из опасных зон эвакуированы, место взрыва обезврежено, над радиоактивным реактором возведен саркофаг… Звучало убедительно, хотя и маловероятно.

Никто тогда не говорил о том, что многие люди остались без квартир, которые им, правда, выделили, но заселили в них чиновников, их родственников или других важных людей. Нигде не упоминалось о том, что на льготы, положенные от государства, легче всего было попасть ликвидаторам аварии, а не самим жителям Припяти. Считалось, что раз их эвакуировали из зараженной зоны, то тем самым и обезопасили, а пострадали там как раз те, кому пришлось последствия аварии разгребать. Вообще, все, что говорил нам Вадим Валерьевич, мы воспринимали, как истину. Он был непосредственным участником тех событий, очевидец, так сказать, событий и не верить ему мы не видели оснований. Единственное, конечно, нам иногда казалось, что он перегибает палку, что освещает редкие, исключительно единичные случаи несправедливости и произвола…

Когда я говорю «нам», я имею ввиду, всем остальным одноклассникам, кроме Дашки. Потому что ей так не казалось никогда. Надо отметить, сам Припят на подобные темы откровенничал довольно редко. Это было чрезвычайно волнительно и, видимо, довольно болезненно для него. Однако же, нам было интересно именно это, поэтому несколько раз, когда мы выезжали классом на природу, нам удавалось вытягивать его именно на такие разговоры. Каждый раз Дашка реагировала на них слезами. Надо сказать, что волосы на голове «шевелились» у всех, и многие впечатлительные барышни хлюпали носами, поэтому на подвывания Дульсинеи особого внимания не обращали.

Однако могли бы. Как потом я часто думала, сам образ нашего Припята, – эдакого героя – переселенца, подействовал на нее особенно сильным образом. Мы все, каждый, кто с ним общался, становились какими – то другими: более лучшими, более думающими, более требовательными к самим себе. На его фоне, на фоне человека, прошедшего такие неоднозначные испытания и казавшегося в нашей среде каким – то «нетаким», «другим», выглядеть мелко не хотелось. Мы все, благодаря ему, достигали большего, чем могли бы, все старались быть, прежде всего перед самими собой, лучше, ярче, достойнее. У нас получалось, – наш класс под его классным руководством был лучшим не только в школе, во всем городе! Мы участвовали и побеждали во всех конкурсах и олимпиадах, организовывали всевозможные акции и мероприятия, наша школьная жизнь била ключом и нам было это интересно. Как – то на этом фоне всеобщей активности и разнообразной общественной деятельности личностный рост нашей Дульсинеи замечен не был. Ну стала лучше учиться, да и бог с ней, чему – то же за 10 лет она должна была научиться!

А она не просто научилась, она стала другой. Во – первых, она стала много читать. Начиналось все со всевозможных докладов к классным часам, рефератов о техногенных катастрофах и прочих заданий нашего Припята. Дашка делала это кропотливей всех, находила самый лучший материал и ей больше всех доставалось заниматься со всякими бумажками. Мы были рады свалить на нее тоскливое просиживание в пыльных библиотеках, а она не роптала. С русским у нее было, как говорится, напутано, и ей частенько приходилось все переписывать. В итоге и с правописанием, и с речью немного наладилось, однако мы этого практически не заметили. «Умная стала, выпендривается», – съязвил кто – то когда она попыталась выступить с каким – то предложением перед классом. В итоге та перестала проявлять себя как бы то ни было иначе, чем на уроках или классных часах.

Учителя, напротив, с удовольствием отметили для себя Дашкино старание. Ей теперь можно было поручить какой – нибудь заумный (с нашей, конечно, точки зрения) доклад или выступление перед школой, перед другими школами, и она не отказывалась. Человек маленькими шажками рос над самим собой, добивался все новых и новых высот, а мы все продолжались смеяться. Для нас почему – то не было никакого подвига в том, что она «подтянулась» по всем предметам, ей стали поручать всяческие задания от класса или от школы. «Нашли козла отпущения», – вот и вся наша оценка.

Если Дашка отвечала на уроке, мы ее, честно говоря, даже не слушали; если она выступала перед школой или еще где – нибудь, например, на литературных чтениях перед другими школами, то мы не слушали ее так же, а только обсуждали между собой ее внешний вид, ее манеру речи и ее манеру держаться. Выходила она всегда на полусогнутых ногах, плечи сутулила, голову опускала, короче говоря, выглядела не ахти. Говорила противным голосом, употребляла в речи странные словечки: «еслив» вместо «если», «тута» вместо «тут», и, вдобавок ко всему, очень часто шумно сглатывала. Глядя сейчас на эту милую женщину, как – то не верилось, что именно она была нашей Дуськой – Дульсинеей.

Я поставила пустую чашку на стол. Дашка затушила очередную сигарету в бронзовой пепельнице, чувствовалось, что пора заканчивать разговор. Подругами мы не были, общие темы исчерпаны, – говорить больше не о чем. Кроме работы.