Миланский вокзал

Была половина шестого вечера пятницы 25 апреля, стоял теплый весенний вечер. Меццанотте устал и нервничал. И без того тяжелый день осложнялся еще и необычайным наплывом людей, привлеченных в Милан демонстрацией в честь Дня освобождения. Он не чувствовал себя подходящим для такой деятельности, и ему ужасно не хватало детективной работы. Сразу после перевода Рикардо попросил Далмассо о назначении в небольшую команду криминальной полиции отдела. Два наиболее интересных расследования, проводимых в настоящее время, касались незаконного оборота наркотиков из Франции через курьеров, путешествующих, набив желудки кокаином, и краж меди на железной дороге. Возможно, это покажется неожиданным, но данный металл, считающийся отличным проводником электричества и легко поддающийся переработке, пользуется большим спросом на черном рынке, настолько, что его прозвали «красным золотом», а металл, используемый для железнодорожных кабелей, отличается своим качеством и чистотой. Однако об этом и слышать никто не хотел. Далмассо объяснил ему, что в той деликатной ситуации, в которой он оказался, не следует выставлять себя напоказ, и отфутболил его – иначе и не скажешь – в патрульную службу.

Его смена почти закончилась, и Рикардо проводил последний обход перед тем, как отправиться домой, где его, как пить дать, встретит Аличе, обиженная из‑за пропущенных выходных в Лигурии. Он покинул вестибюль билетной кассы, миновал Вагонную галерею и вышел наружу. Издалека увидел справа от себя скопление людей у одного из двух фонтанов, расположенных по обе стороны фасада, вода в которых, когда они работали, извергалась изо ртов двух приземистых каменных масок. В небольшой толпе стояли двое мужчин в серо‑голубой униформе – вероятно, кто‑то из его патрульных, – поэтому Рикардо двинулся в ту сторону. Подойдя ближе, он заметил нескольких завсегдатаев вокзала, включая Генерала и Амелию. Расположившись полукругом, склонив головы, словно в оцепенении, они рассматривали что‑то на земле. Генерал, которому, должно быть, надоело стоять на месте, оторвался от группы и, хромая, направился прочь. Заметив Меццанотте, подхромал к нему, отсалютовав по‑военному в знак приветствия. Стоило Рикардо на мгновение поднести руку к козырьку, Генерал просиял. Его лицо озарилось лучезарной улыбкой, полной искренней радости.

Меццанотте пробился сквозь толпу, обойдя двух полицейских, на которых он бросил вопросительный взгляд.

– Ничего серьезного, инспектор, просто дохлая кошка. Скоро ее уберут, мы об этом позаботились.

Меццанотте опустил взгляд. На земле, в углу, лежало изуродованное кошачье тельце. Кто‑то вспорол несчастной животине брюхо и отрезал лапки. Шубка, грязная и свалявшаяся, была неопределенного, какого‑то желтоватого цвета. Рикардо сразу вспомнил кошку, которую они с Колеллой нашли на рельсах возле станции несколькими днями ранее. Он присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть останки. «Надо же, – подумалось ему, – выглядит почти так же, но не мог же их обеих и в самом деле переехать поезд…» В это время появился уборщик с черным полиэтиленовым пакетом. Меццанотте остановил его, подняв руку, огляделся, словно ища что‑то; затем вытащив мобильный из кармана, включил фонарик. Телефон был рождественским подарком от Аличе. Его она привезла из Нью‑Йорка, куда ездила по делам, и торжественно вручила ему – модель была навороченная и фотографии делала отличные. Повертев в руках свернутый пакет, он задумался, кому в голову пришло засунуть в телефон фотоаппарат. В самом деле, чего ж не кофеварку, к примеру, – было бы самое оно. Однако он отвлекся… Реальность требовала внимания. Рикардо несколько секунд возился с устройством, пытаясь понять, как работает камера, затем быстро сделал несколько снимков кошки и предложил служащему продолжить.

Небольшая толпа стала расходиться. Меццанотте ускорил шаг, чтобы догнать Амелию, которая толкала свою тележку на несколько футов впереди него. Пожилая бродяжка кривила рот, не удостаивая его и взглядом.

– Чего пялишься, коп?

Амелия, Амелия, сама приветливость… С виду – ни дать ни взять божий одуванчик, но внутри – колючая проволока да кремень.

– Тебе что‑то известно обо всем этом? Ты видела, кто это сделал?

Амелия протянула к нему костлявую руку, одарив беззубой улыбкой.

– А шоколадки ты принес? Шоколадки для старой Амелии… Есть, нет?

Меццанотте порылся в куртке. На дне кармана, неожиданно для самого себя, он обнаружил несколько подтаявших конфет.

– Что, и это всё? Только две? – разочарованно протянула Амелия. – Этого и на один укус не хватит…

– От сладкого зубки заболят, – назидательно произнес Рикардо. – Ты погляди, твои‑то давно лечения просят…

– Деточка, вот воткну это тебе в глаз, и у тебя заболит! – прошипела старуха, с удивительной быстротой вытаскивая спицу из кучи хлама в своей тележке.

– Хорошо, не волнуйся. В следующий раз принесу больше, честное слово.

– Так‑то лучше, коп, – проворчала старуха.

– Ну так что?

– Да не знаю я, кто укокошил животину, – буркнула она. – Одно знаю: она не первая. На вокзале таких полным‑полно было, вот чего.

– Что ты имеешь в виду?

– Да все о том же; ты что, оглох? Уши разуй. Сначала мыши. Теперь кошки.

 

* * *

 

Это был особенный вечер в доме Кордеро. Все трое вместе за обеденным столом, Лаура, мать и отец – это случалось не так часто. Энрико проделал огромную работу, чтобы оказаться здесь: на следующий день он уезжал в деловую поездку на Восток и должен был загладить свою вину перед женой, о чем свидетельствовал огромный букет цветов на другом конце высокотехнологичного стола из углепластика, искусно освещенного дизайнерской люстрой, которая выглядела как облако, нависшее над их головами. Соланж не могла смириться с тем, что муж не хочет брать ее с собой, но это был бы тур де форс – Пекин, Гонконг и Токио за четыре дня, – и у Энрико не было бы времени даже вздохнуть, не говоря уже о том, чтобы присматривать за своей требовательной супругой.

Несмотря на то что выдался редкий случай сбора всей семьи, атмосфера была не самой лучшей. Они ели, обмениваясь короткими взглядами и едкими фразами о еде и событиях прошедшего дня. Казалось, все они сейчас где‑то далеко, обращаясь в своих мыслях к чему‑то невысказанному, к тому, что давно витало между ними и никогда не высказывалось.

У Лауры не было аппетита, что предвещало надвигающуюся бурю. Она внимательно изучала родителей, делая вид, что увлеченно ест. Особенно ее настораживала мать. Обычно угрозу представляла именно она. Пока что Лаура заметила две вещи: на Соланж было одно из ее платьев для торжественных случаев, и, если Лаура хоть сколько‑нибудь знала свою мать, роль головокружительного декольте, оставлявшего мало места для воображения, заключалась в том, чтобы заставить супруга отчаянно хотеть ее – и лишить его всякой близости нынешней ночью. Кроме того, она еще не допила первый бокал вина. В присутствии Энрико Соланж всегда старалась сдерживать себя, чтобы не вызвать его подозрений.

Как и боялась Лаура, именно ее мать нарушила молчание.

– Твой отец должен поговорить с тобой.