Миланский вокзал

Энрико на несколько мгновений задержал взгляд на тарелке и приложил руку ко лбу, как бы собираясь с мыслями. Затем поднял глаза на свою дочь и вздохнул. По его лицу было видно, что начинать этот разговор он хотел не больше, чем, скажем, проходить колоноскопию, но портить вечер было нельзя.

– Мама рассказала мне об этом твоем волонтерстве… – начал он.

– О да! – с энтузиазмом перебила его Лаура. – Я действительно хотела поговорить с тобой об этом. Это такой интересный и увлекательный опыт, я действительно…

– Дай ему закончить, – холодно вмешалась Соланж.

– Да, не буду отрицать, что я немного волнуюсь, – продолжил ее отец. – Ты выбрала очень серьезный факультет. Я бы не хотел, чтобы ты отвлекалась от учебы.

– Это всего три дня в неделю, папа. Это не проблема, правда. Обещаю, мои оценки не пострадают.

Энрико – это было совершенно очевидно – был вполне готов удовольствоваться этим, но пылкий взгляд жены приказал ему продолжать по согласованному сценарию, не пропуская ни одной строчки.

Последовавшие за этим слова были произнесены голосом отца, но принадлежали они матери, в этом у Лауры не было ни малейших сомнений. Обстановка на вокзале опасна и непредсказуема, состояние Лауры слишком неустойчиво, стресс ей противопоказан, он может вызвать новые обострения и ухудшение здоровья; им не хотелось бы запрещать ей что‑либо, заставлять ее – все, что они хотят, это чтобы она прислушалась…

– Я уже совершеннолетняя; вы не можете помешать мне, и я не намерена отказываться.

– Конечно, можем, пока ты живешь в этом доме и мы тебя содержим, – выпалила Соланж.

– Мы, мама? – язвительно возразила Лаура.

Ее мать покраснела от возмущения, ища глазами мужа. Лаура поняла, что дала маху; нападать на мать в присутствии отца было не самой хорошей идеей. Как бы он ни обожал свою дочь, чары, которыми Соланж держала его в течение двадцати лет, почти никогда не позволяли Энрико принять сторону Лауры.

– Так, по‑твоему, следует разговаривать с матерью? Немедленно извинись!

Девушка резко встала, едва не опрокинув стул.

– Извините меня, вы оба, – объявила она, не сумев скрыть дрожь в голосе, – но я больше не голодна и устала. Я пойду спать.

Вылетев из столовой, Лаура убежала к себе, заперлась в своей комнате, хлопнув дверью, и бросилась на кровать. Как и всякий раз, когда ее мать одерживала верх в споре, а отец поддерживал ее, а не Лауру, унижение было невыносимым. Глаза щипало от подступавших слез, но она не давала себе плакать. Это означало бы признать, что Соланж имеет над ней все ту же власть, а она не собиралась делать это, даже для себя, даже если та не видит ее и никогда об этом не узнает. В любом случае, если они мечтали, что она перестанет ходить в Центр помощи, им пришлось бы привязать ее к кровати, чтобы остановить.

Говоря о «ее проблеме», Энрико и Соланж имели в виду эпилептические припадки, которым Лаура была подвержена с детства. После первых приступов ее обследовали у всевозможных специалистов и провели необходимые экспертизы. В конце концов у нее была диагностирована легкая форма эпилепсии. Почему она страдала от этого, оставалось загадкой, ведь с ней все было в порядке.

Ни врачи, ни ее родители не имели представления о том, что вызывало эти приступы. Да и откуда им знать? Лаура никогда не говорила об этом. Причина была ей известна, отлично известна. Настоящей проблемой были не сами припадки – это было лишь последствие, побочный эффект.

Лаура обладала особой способностью; ее можно было бы назвать шестым чувством. Про себя она привыкла называть его «даром», потому что так делала ее бабушка, единственный человек в мире, которому Лаура когда‑либо доверяла свою тайну, – но сама считала это скорее недостатком или проклятием.

Аврора Кордеро, мать Энрико, умерла пятью годами ранее, и Лаура все еще очень скучала по ней. Она была необыкновенной женщиной, с которой ее связывали особые отношения. Единственный, кто действительно мог понять ее, с кем она могла полностью раскрыться. Потому что бабушка знала.

«Дар» Лауры заключался в ее способности мгновенно и непосредственно воспринимать то, что чувствуют окружающие ее люди. Их эмоции и чувства отражались в ней, и она ощущала их так сильно, словно они были ее собственными. Острая и абсолютная форма эмпатии. Часто в эти моменты у нее возникали видения того события, которое – пережитое, вспомненное или воображаемое – вызвало их. Иногда это происходило и с местами и предметами, словно особенно глубокие эмоции могли оставаться пропитанными ими. Если внутреннее потрясение было слишком бурным и стремительным, ее мозг – возможно, в силу действия некоего защитного механизма – в какой‑то момент замыкался, и она в конвульсиях падала без сознания на пол.

Это не было чем‑то, что Лаура могла делать сама, это просто случалось. Гнев, печаль, страх, радость окружающих, если они превышали определенный порог интенсивности, обрушивались и вторгались в нее. Быть незащищенной, вынужденной, несмотря на собственное нежелание, чувствовать, как они вспыхивают внутри, подвергаться всем этим чужим эмоциям – в основном негативным, нередко грязным и отвратительным – было глубоко дестабилизирующим опытом, к которому Лаура так и не смогла привыкнуть. Время от времени она задавалась вопросом: сколько боли, тоски, мучений, стыда, радости, раскаяния, зависти, ревности, надежды, ненависти, любви, ностальгии может вынести человек, прежде чем сломается? Ведь она уже пережила больше, чем большинство людей за всю жизнь.

Сколько себя помнила, Лаура всегда обладала «даром». Вероятно, это было в ней с рождения. Родители рассказывали ей, что в детстве часто случалось, что без видимой причины она вдруг начинала безутешно плакать. Однажды – Лауре тогда было около двух лет – в гости приехал старый друг ее отца, которого они давно не видели. Когда он подошел к малышке, чтобы познакомиться, та разрыдалась. Как ни старались смущенные родители успокоить девочку, им это так и не удалось – Лаура продолжала рыдать. На следующий день они узнали, что бедняга покончил жизнь самоубийством. Его компания обанкротилась, и сам он был по уши в долгах.

– Ты всегда была слишком чувствительной, – так заканчивала мать все эти истории, и по ее тону было очевидно, что она отнюдь не рада такой особенности своей дочери.

Лаура была замкнутым и молчаливым ребенком. Одиночество было единственной известной ей защитой от натиска чужих эмоций. Она никогда никому не рассказывала о том, что происходит внутри нее, мрачно осознавая, что это ее отличие от всех остальных и что ей не поверят или не поймут. Только бабушке Авроре, которая что‑то почувствовала, удалось побудить ее открыться и признаться, пообещав, что она больше никогда и никому об этом не расскажет. У Лауры всегда было впечатление, что ее бабушка знает об этом больше, чем готова признать, но ее подозрения, что она тоже обладает «даром», так и не подтвердились.