Мёртвый поводырь

Уцепившись за эту спасительную мысль, она лениво подошла к зеркалу, прищурилась, покрутилась по привычке, но то, что она там узрела, ещё больше повергло её в дурное настроение. Причиной расстройства были в который уже раз противные морщинки вокруг всё ещё прекрасных неувядаемых лучистых синих глаз, – за это природное её украшение, вероятно, некоторые женщины втайне желали ей смерти, – и у резко очерчённых слегка выпуклых полных губ, и ещё эта мерзкая глубокая складка, по‑хозяйски примостившаяся на её пока ещё нежном белокожем миловидном лице, которому недавно уже стукнуло, увы, 40 лет. Возраст, хоть и воспетый великим Бальзаком, но, что ни говори, довольно критический, ибо ты уже твёрдо знаешь, что через какой‑то ничтожный миг, называемый десяткой, тебе будет вовсе не тридцать, когда ещё можно, не моргнув глазом, смело врать, что только минуло 25, а целый мерзкий полтинник.

Сорок лет, это когда госпожа старость ещё не пришла, а уже умудрилась кое‑где проказница порядком наследить, когда ни с того ни с сего у представительницы прекрасного пола вдруг прорезывается удивительно нежный тонкий голосок и она ещё полна романтических грёз. Кроме чудесных синих глаз, Ксения была ещё и обладательницей холёных пружинистых алебастровых ручек, во всяком случае, такое определение дал влюблённый в неё муж, а он понимал толк в женской красоте.

Созерцая себя в зеркало, она нашла ещё один повод для грусти. Когда вспомнила о своём неблагодарном любовнике, которого ей так и не удалось приручить, и, несмотря на то, что она отдала ему свои лучшие годы, безбожно обманывая ничего не подозревающего мужа, он стал посматривать на неё в последнее время как на примелькавшийся уже, но всё ещё полезный в жизни предмет.

За этими минорными мыслями и застала нашу обаятельную героиню её мать, Пелагея Петровна, рыхлая пожилая женщина, любившая поучать свою дочь. Взглянув на часы, она всплеснула своими пухленькими ручками и громко заохала:

– О‑ е‑ёй, уже девятый час, а ты, девонька, всё у зеркала торчишь! Чай, не невеста! Ну чего ты скукожилась, али раздумала ехать?

С губ Пелагеи Петровны чуть было не слетело бранное словечко, но, взглянув на побледневшее лицо дочери, она тут же прикусила язычок.

 

Глава вторая

 

Было уже 31 марта, но весна ещё робела, как стыдливая невеста, прячущаяся от жениха. С моря дул промозглый колючий ветер, так что дочке с матерью приходилось, чтобы спастись от холода, прятать лица в воротники и разговаривать, прикрывая варежкой рот. Ксения недавно перенесла грипп и теперь панически боялась застудить горло. Портовый город, как и обычно в неустойчивый переходный период, был какой – то нахохлённый, взъерошенный и вкупе с нагими мрачно серыми деревьями, с понуро обвисшими ветвями напоминал чем‑то ободранную злую кошку. И этот грустный городской колорит ещё больше усугубил меланхоличное настроение Ксении. Наша героиня как‑то машинально, словно автомат, покупала шикарные вещи себе, сыну; на Алексея, несмотря на то, что они отоваривались, как всегда, на его зарплату, денег не хватило. Впрочем, он вообще в этом плане был нередко обделён.

– Ну куда ему ходить нарядному, на бал что ли! Работа у него шибко грязная, а на рыбалку и ватник сойдёт, – внушала дочери несколько скуповатая Пелагея Петровна, весьма недолюбливающая непутёвого, по её мнению, зятя, хотя она никогда не отказывалась похлебать его ушицы. Дело в том, что Алексей был заядлым рыбаком, он не только сам ловил, но и с удовольствием готовил для своих домочадцев аппетитные рыбные блюда.

Загрузившись покупками, уместившимися в двух больших сумках, женщины, продрогнув, вскоре отправились на электричке домой. Уже дорогой, подходя к дому, Ксения с недоумением заметила, что их поскрипывающая калитка была почему‑то настежь распахнута, и дверь входная тоже была широко открыта. Что это означало? Может, Алексей забыл её притворить? Но это абсурд. Он даже когда пьяный возвращался с работы, то был на удивление щепетилен в таких, казалось бы, мелочах, как закрыть калитку, снять и поставить на положенное место обувь. Бутырина интуитивно чувствовала, что беда‑то уже, наверное, как воровка, успела прошмыгнуть в их дом, и что всё‑таки они с матерью допустили ошибку, что поехали в город, а надо было быть им здесь начеку и стеречь то грозное нечто, что надвигалось неумолимо тихой сапой.

У неё лихорадочно дрожали руки и ноги, по всему телу пополз прилипчивый страх, а сердце гулко стучало где‑то уже у самого горла, вовсю пульсировало в висках, когда она, пошатываясь, ступила на порог. И чуть не споткнулась. У входа, весь как‑то скрючившись, лежал Алексей, уткнувшись во влажный от крови пол, так что она сразу не могла разглядеть, что оно сейчас выражало его при жизни добродушное, бесхитростное лицо. Щуплое длинное тело его сейчас было жалким, съёжившимся, он в этот момент напоминал крепко спящего подростка. Голова его покоилась рядом с печкой. На полу расползлась огромная кровавая лужа, залившая ветхие мужнины ботинки, в которых он обычно ходил на работу. Алые пятна были повсюду: на одежде Алексея, на стене, на полу и на столе, словно тут ещё совсем недавно шла какая‑то чудовищная схватка, и даже старый проказник кот Кешка, полосатый любимец мужа, на морде которого сейчас было написано удивление, смешанное с любопытством, когда он совсем по‑человечьи смотрел на хозяина, лежащего в необычной позе, и тот был перемазан в крови.

Несчастная Ксения, пока ещё владевшая ситуацией, робко перевернула мужа и невольно в ужасе отшатнулась, изо рта у неё вырвались гортанные звуки. Лицо у Алексея было удивленно‑глуповатым, точь‑ в – точь, как на их свадьбе, осенью, семнадцать лет назад. Она с ужасом обнаружила, что он лежал в знакомом чёрном пиджаке, в котором он ей сегодня приснился, она его сразу узнала – странный широкий пиджак из сна.

– О, господи! Может, и это не явь, а навязчивый дурной сон, просто сон, стоит только открыть глаза!

И тут её пронзила, как током, страшная мысль: Дениска! Он ведь ничего ещё не знает про неожиданную смерть отца. Сын, как обычно, проводил каникулы в городе, у сестры Клавдии, и вот‑вот должен подъехать, может, даже завтра. «Мальчик такой впечатлительный, его нельзя расстраивать». Тут ей стало по‑настоящему дурно; и пол, и потолок, и стулья, и это безжизненное тело со знакомым выражением на лице, застывшее в скрюченной позе, – всё поплыло перед глазами, и она рухнула рядом с покойником.

А тем временем некстати застрявшая в туалете, – подобное с ней частенько случалось в связи с паршивой работой пищеварительного тракта, – ничего не подозревающая Пелагея Петровна наконец‑то, кряхтя, выбралась из примитивного дворового сооружения и, одёргивая на ходу юбку, зашла в дом. Она буквально остолбенела и, в страхе вытаращив свои рачьи глаза с выцветшими ресницами, истошно завопила:

– Караул! Люди добрые! Спасите! Убили!

Бедной женщине показалось, что несчастная дочь её мертва, а что зять уже труп – это не произвело на неё особого впечатления, так как дальновидная тёща давно считала его пропащим человеком и всем при случае говорила, что он, де, не жилец. На этой почве у неё с дочерью случались крупные перебранки.