Нелёгкое дело – укротить миллионера

Все мускулы были напряжены, кровь словно схлынула от головы и собралась в паху. Сосредоточилась в брюках. Я горел и трескался на куски.

Зараза блеклая, так тряслась на моих пальцах, что я чуть не кончил. Тридцать дней голода сказались, скорее всего, а Агата просто под руку подвернулась, пусть не обольщается. Не хотел ее трогать, не мое это – иметь использованный материал, но сорвался. Желание трахнуть эту тварь, что поселилась в моем доме, стала руководить моей фирмой, вспыхнуло неожиданно, когда мы оказались у стены. Выпорхнуло из меня, словно фейерверк.

Я хотел узнать правду, встряхнуть девушку, немного испугать, но когда услышал запах ее бархатной кожи, приблизился к распахнутым губам – пропал. Будто шарахнулся головой в стену и забыл, зачем пришел. Рухнул в пропасть темного и опасного влечения.

Когда нес мышку к столу, ощущал, как она трепещет в моих руках. Подрагивает всем телом, дышит порывисто в лицо и смотрит, будто режет по‑живому плавленым золотом. И это не страх – это отголоски кайфа. Девушка не сопротивлялась больше, не кричала, только повторяла, как мантру:

– Ты не сделаешь это. Не посмеешь. Не позволю. Ты не сделаешь…

И смотрела в душу, которой у меня нет. Я давно дерьмовый пустой человек. Не страдаю самобичеванием, самокопанием и самокритикой. Я наслаждаюсь каждым днем и живу, как в последний раз. Жил, да, поправочка, но все это просто нелепая кочка на пути моей свободы и ровной дороги бесполезной, но весьма шикарной жизни. Меня все устраивало и имел я всех в виду.

– Руслан, нет, – говорили сладкие губы, уворачиваясь, а я не слушал.

– Еще как позволишь, – прижимал девушку к себе, шептал, окрашивая голос бархатистым низом: – Я тебя отымею на этом столике. Между прочим, на своем столике, мыша мелкая. И ты будешь искрить и орать, как текучая мразь.

Пока Агата не ответила гадость, а только распахнула губы для этого, я погрузился в ее рот языком, и когда она слабо засопротивлялась, похлопывая меня руками по груди, свободной рукой сгреб все со стола. Бумаги, карандаши, мелочи с грохотом полетели на пол. Прервал поцелуй, когда в порыве страсти, смешанной со злостью, девушка прикусила мне губу и задрожала в руках, сопротивляясь больше из гордости, а не желания отступить.

Она будто шарнирная куколка, которую можно усадить, как пожелаешь, как пластилинчик, что разминается в руках проще‑простого. Податливая. Мягкая. Гибкая. С ней можно делать, что угодно: распалять, нагибать, растягивать – будет собачкой бегать у ног и просить еще.

Она уже мне скучна, потому что предсказуема, но я ей засажу, вопреки своим же бзикам. И не раз. Просто ради принципа. И из‑за голода, конечно.

– Ты будешь отрабатывать, пока я не наиграюсь, – буквально влил слова в ее покрасневшие от поцелуев губы и уклонился от рывка головой. Ударить хотела, дикое животное, вот же!

– Урод. – Агата пихнула меня кулаком в грудь так сильно и неожиданно, что я едва не потерял равновесие.

Она успела высвободить руки и шлепнуть меня по лицу. Смазано, но одно то, что посмела на меня руку поднять – обожгло ненавистью. Меня не бил даже отец за шальные выходки, а девка на это не имеет права.

– Тише, бешеная, – завел ее руки назад, собрал в ладонь, удивившись, какие у нее маленькие пальцы и узкие кисти.

Заставив Агату прогнуться в спине и выставить вперед аппетитные упругие груди, встал к ней вплотную и своим весом почти уложил на спину. Темные соски впечатались в ткань и призывно сжались.

Приблизился к ним, неотрывно глядя в полыхающие огнем глаза. Девушка задержала дыхание и выдохнула со стоном, когда я прошелся губами поверх блузы и укусил вершинку. Покрутив немного, накрыл ртом, захватил целиком.

Агата свистнула сквозь зубы убойный мат, а меня скрутило еще большим желанием.

Мне нравилась ее реакция. Острая. Настоящая. Не фальшивая, как у некоторых однодневок, которые притворялись, что не знали, кто я такой. Знали прекрасно. Даже подсчитывали состояние, которое получат, если вдруг снизойду напялить на их пальчик обручальное кольцо. А я мог лишь напяливать их на себя и то не всех.

Меня все знали, бегали, ловили, подстраивали встречи. Наивные курицы.

Это сейчас вдруг забыли, словно всем разом почистили память.

Но я заставлю их вспомнить. Собаки! Лишили меня нормальной жизни, сна, еды, комфорта. Пух, говорите? Будет вам не Пух, а Трах‑Бух! Всех накажу за эту игру.

Память о проведенных сутках в камере влила в кровь свирепый токсин. Покатав между зубами восставший сосок, все еще крепко держа мышку за руки, сильнее прикусил, до боли, выждал, что запищит, завертится ужом, но она лишь сильнее вспыхнула и глубже задышала, будто вот‑вот расколется на очередной оргазм. Зараза такая! Тащусь от нее.

Я зло укусил упругую грудь и сильнее надавил, уложив девушку спиной на стол. Она что‑то прошептала, смяла губы между собой, раскрыла их, снова закрыла, подхватывая воздух, закатила глаза от удовольствия и жажды. Буквально видел, как борется с желанием шваркнуть меня ногами или расставить их. Я видел это в карамельно‑желтых глазах, читал в расширенных, как черные озера, зрачках. Приподнял выше и, стянув пальцами густые каштановые волосы, впился в раскрытый рот, смял горячий и влажный язык, завертел им так быстро, что у самого искры едва не вылетели из штанов.

 

Глава 8

 

 

Коршун. Наши дни

 

Она больше не дергалась, лишь слабо сучила ногами в воздухе в поисках опоры, а потом вдруг обняла мои ягодицы, расставив бесстыдно бедра. Юбка так и осталась гармошкой на животе.

По паху прошла волна тугой боли. Я оторвался ото рта мышки и, отстранившись, разорвал ее трусики. Кружево с тихим треском покорилось моим рукам и обвисло с одной стороны порочного треугольника светлой лентой.

– Не позволю, – захрипела безвольно Агата, но не смогла подняться. Отпустила меня, убрала ноги и снова оказалась в воздухе, будто букашка в паутине, скованная моими руками за спиной и с порочно раскрытыми лепестками.

– Правда? – я отпустил ее, поднял одну руку вверх, показывая, что освободил, второй, расстегивая ширинку, дернул в сторону ненавистные семейки и высвободил себя. Погладил по каменной длине и сжал в кулаке головку, что готова была взорваться от малейшего погружения.

Подошел ближе к девушке. Она неотрывно смотрела прямо мне между ног, юркий язычок обвел припухшие губы, оставляя мокрый порочный след. Я потерся напряженным членом о влажные складочки и ехидно улыбнулся.

– Ну прогони меня. А‑га‑тушка. Попроси уйти или войти. Поглубже, – слегка толкнулся в нее и тут же отступил. Дразнил, мучал. – Могу свалить, если хочешь, – снова коснулся, мягко и плавно вошел совсем чуть‑чуть. Тугая какая, м‑м‑м…

– Ублюдок, – выплюнула она и отвернулась. Закусив нижнюю губу, прикрыла глаза. Щеки ее разрумянились, темно‑русые с медным отливом волосы расплылись по столешнице, грудь порочно уперлась в светлую ткань крупными ягодками сосков и притягивала взгляд.