Падение

– Пора вызывать санитаров, – прокомментировала Оксана.

– И чем же, по‑твоему, он болен? – спросила Катя.

– По‑моему, у него бешенство. 

– Ничего, я его выдрессирую.

– Это ты свела его с ума, – сказал Рома.

– Ой, я нечаянно! Извините, больше не буду.

Толик вернулся с подношением. Оксана милостиво приняла из его руки стакан и обхватила сочными, ярко‑красными губами соломинку, пригубила.

– Вердикт?

– Сойдёт для провинции.

Заиграло меланхоличное, горько‑сладкое вступление «Отпускаю» Макsим. Оксана потянула Рому за руку:

– Ну что, танцевать‑то будешь?

Он упёрся, многозначительно заглядывая ей в глаза.

– Пойдём лучше где потише. Есть ещё родительская спальня. Там приятный полумрак, тепло, уютно.

– Разбежался, – взгляд Оксаны потемнел и стал ледяным.

– Посмотрите, какие мы сегодня холодные и неприступные! – иронично покачал головой Толик.

Рома кивнул:

– Ей бы паранджу носить.

Оксана засмеялась.

– Пойдём!

– В комнату?

– Танцевать!

Рома нехотя поддался, и они медленно закружились. Она обвила руками его шею и с загадочной улыбкой заглядывала ему в глаза.

Эдик уныло наблюдал за этим из своего угла. Он устал стоять и присел на широкий подлокотник кресла. Юля посмотрела на него. Он примирительно улыбнулся. Она отодвинулась подальше и снова погрузилась во что‑то увлекательное на экране смартфона. Она как будто была рада, что её не замечают. Когда парни заулюлюкали в адрес Оксаны, она на пару секунд оторвалась от экрана и посмотрела на них неодобрительно‑испуганно.     Эдик и сам не любил весь этот шум, болтовню, вульгарный смех, громкую музыку. Отедкой смеси алкоголя, пота и дешёвых парфюмов у него начала болеть голова. Обычно он не ходил на подобные вечеринки. Но за последние несколько месяцев в нём произошли тектонические сдвиги– столь медленные и постепенные, что в полной мере он осознал и ощутил их, когда они стали необратимыми. Он потерял интерес ко всему, что составляло смысл его жизни. Она просто перестала ему нравиться. Он сам перестал себе нравиться. Он не смог бы внятно объяснить, почему. Он ведь жил абсолютно правильно, его даже можнобыло назвать примерным. Он хорошо учился, помогал родителям по дому, ходил в музыкалку по классу скрипки (мама мечтала, что он будет играть ей Баха), был вежливым и послушным. Годами он делал, говорил и даже думал то, что от него ожидали. И прекрасно справлялся с этим. Но теперь он чувствовал, что силы его иссякают. Груз надежд и ожиданий, который на него возложили, оказался ему не по силам? Или всё дело в том, что это были чужие надежды, чужие ожидания, а не его собственные– хотя всю жизнь его убеждали вобратном? Да и он сам раньше так считал. Он мог бы и дальше жить в упорядоченном, стерильном мире, где всё просчитано, безопасно и совершенно ясно на годы вперёд. При этой мысли его начинало тошнить. Это было мучительно– как красивая, гармоничная, написанная по всем правилам симфония, сыгранная на расстроенных инструментах. Его жизнь стала напоминать слишком тесный костюм, в котором трудно двигаться и дышать. Он вдруг осознал, как при вспышке молнии, что она может быть совсем другой. Теперь он чувствовал непреодолимое желание стать частью этого свободного, красочного, завораживающего мира. Неожиданно для самого себя он полюбил рок, который раньше, пожалуй, даже ненавидел. Но теперь будто открыл дверь в неведомую прекрасную, загадочную Нарнию и за несколько месяцев переслушал всё, что только попадалось под руку.  Иногда ему казалось, причина его восторга именно в том, что родители эту музыку на дух не переносят– во всяком случае, одна из причин. По мере того, как Эдик открывал эти неизведанные пласты современной культуры, будто воскресала давно умершая и глубоко похороненная часть его самого.

Когда он смотрел на Оксану, он чувствовал то же самое. Годами она была не более чем хорошо знакомым, изученным, скучным и иногда раздражающим предметом окружающей обстановки. Но теперь… каждый раз, смотря на неё, он видел её как будто впервые. Она была яркой и непредсказуемой. Как огонь, который может согреть…но может и обжечь.

Эдик боялся, что родители его раскусят. Продолжал вести себя, как ни в чём не бывало. А что ему ещё оставалось делать? Но внутри он чувствовал себя опоясанным взрывчаткой камикадзе, который вот‑вот взорвётся сам и уничтожит всё вокруг.

Из колонок загремела «Девочка, танцуй!». Рома и Оксана прошли мимо него. Она даже не повернула голову в его сторону. Сам он с трудом оторвал от неё взгляд.

Рядом с ним кто‑то зашевелился, и он покосился на Юлю, присутствие которой уже перестал замечать. Такое частенько с ней случалось. Однажды её отметили в классном журнале, как отсутствующую, хотя она просто тихо и незаметно сидела «на камчатке». Сейчас она внимательно за всеми наблюдала, как девица на балу, которую никто не приглашает. Юля почувствовала его взгляд и встретилась с ним глазами.

– Что? – приподняла она брови с лёгким вызовом.

– Почему ты не танцуешь? – спросил он её.

– Ты сам‑то чего ворон считаешь? Вон как на Королёву смотришь.

– А на кого мне ещё смотреть? Не на тебя же.

Она надулась и пошла к столу. Он проследил за ней взглядом. Какой контраст с Оксаной. Та словно светилась изнутри, привлекала всеобщее внимание, и под восхищёнными взглядами её великолепие сверкало ещё ярче. Юля была как чахлое растеньице, получающее мало солнечного света и тепла. Часто она ходила по коридорам как призрак, незаметно и неслышно. А когда она смотрела кому‑то в глаза, в её взгляде читалось какое‑то просящее выражение. Разговаривала она всегда тихо и словно нехотя. А что я о ней, собственно, знаю? Живёт с суровой, строгой матерью. Где отец, неизвестно. Пару лет назад у неё был нервный срыв, неделю отсиживалась дома. Школьный психолог поставил ей диагноз «расстройство адаптации». У Эдика была привычка наблюдать за людьми– в автобусе, на улице, сидя на скамеечке в парке– пытаясь по внешности, движениям, жестам прочитать их судьбу, жизнь, характер. Он из пары мелких деталей восстанавливал целостную картину, как Кювье скелет ископаемого по одному зубу. Сейчас, смотря на Юлю, он как бы мгновенно прозрел всю её судьбу. Картина получалась безрадостная.