Память – это ты

С тех пор как грузовик подобрал меня на дороге, я чувствовал себя словно старший брат: из пятнадцати попутчиков лишь один или двое были приблизительно моими ровесниками. Никто не разговаривал, все смотрели в пол или на свои истоптанные башмаки. Да и непросто было поднять взгляд. Вершины Пиренеев, от которых я уносился все дальше, бледневшие с каждой минутой, еще виднелись на горизонте, напоминая мне о том, что я оставлял позади. Собственно, все мы что‑то оставляли позади, все что‑то теряли.

Но самая грустная картина открывалась прямо перед нами. Обочина дороги являла собой печальнейший образ войны. Бесконечный поток людей – сотни, тысячи человек пешком шли нам навстречу, пытаясь унести все что можно, спасаясь от смерти. В основном это были матери с малыми детьми и старики. Их мужчины воевали на той или другой стороне, навсегда разрушив свои семьи.

Горожане бежали от непрерывных бомбардировок, которым в марте 1938 года подвергла Барселону итальянская авиация. Бомбы помогли фашистам добиться своего: уставшие страдать люди были подавлены.

Они шли в горы в надежде пересечь французскую границу. К несчастью, я уже знал, чем это может кончиться, и молился, чтобы они добрались до цели невредимыми. Быть может, судьба приведет кого‑то из них к Хлое, а может, их поклажа в итоге окажется там, где умирает ветер. Там, где я заново родился.

У всех ехавших в нашем грузовике было нечто общее. Пусть глаза у каждого были своего цвета, пусть брови разной густоты, пусть у кого‑то тонкие, а у кого‑то грубые черты лица, всех нас роднил взгляд – печальный, безжизненный, тусклый, отражающий одно‑единственное знание, почерпнутое из опыта: ничто в будущем никогда не вернет нам того, что мы уже потеряли. Взгляд, который другие дети обращали на свои судьбы, а я – на медальон у себя на шее. Это может показаться глупым, но всякий раз, глядя на медальон, я вспоминал Хлою и оживал, оттого что был уверен: что бы ни случилось, в горах есть человек, который меня ждет.

 

Больше двух недель прошло с тех пор, как мы расстались. В первые дни я преодолевал горные теснины, пересекал долины и реки. По возможности избегал деревень. Пригодились усвоенные приемы выживания: я питался грибами, плодами и всякой отвратительной живностью. Я умел оборудовать себе ночлег и поставить силки на кроликов, хотя от них не было проку, поскольку ни времени, ни, особенно, терпения у меня не было, и я ни разу не вернулся, чтобы посмотреть, не попалось ли в ловушку какое‑нибудь несчастное животное. Я шел только вперед и не желал ни медлить, ни тем более отступать.

Я был тем же, что и прежде, пусть намного более умелым и ловким, однако таким же испуганным. В горах я ощущал себя всесильным, но чем дальше оставались Пиренеи, тем труднее было добывать пропитание. Припасы кончились, а голод никуда не делся.

Пришлось заходить в деревни. Я боялся встреч с людьми. Не знаю почему, но я никому не доверял.

Миновав несколько деревень, я понял, что люди и себе‑то не могут помочь. Повсюду искали отдыха, еды и питья солдаты. Я стал блуждающим призраком, невидимым для окружающих.

Почти во всех населенных пунктах стояла республиканская армия, но атмосфера была в целом спокойной. Здесь и там я слышал, что фашисты под предводительством некоего Франко наступают со всех сторон и что Каталония, прежде всего Барселона, – один из последних оплотов Республики. Никто не знал, сколько это продлится, но многие говорили, что война скоро кончится. Я уже не раз это слышал, вспоминались мамины шутки про “сантехников”, так что я не спешил ликовать.

Если сначала бежали и скрывались солдаты Франко, то теперь форму срывали республиканцы, чтобы переодеться крестьянами и отправиться во Францию. Но чем ближе я оказывался к Барселоне, тем упорнее люди верили, что мятежников разобьют и Республика снова победит. Первая победа произошла на избирательных участках, а вторая произойдет на поле боя. Так они говорили. Каждый пребывал в своем пузыре, и Барселона не была исключением.

Я выжил благодаря гитаре. В попадавшихся по дороге заведениях я зарабатывал себе еду и ночлег, развлекая посетителей. Я преодолел стыд, мешавший выступать на публике. Когда желудок сводит от голода, все прочее чепуха. Иногда я оставался лишь на ночь, а наутро собирал пожитки и продолжал путь, но иной раз задерживался дольше. Все зависело от условий, удобства, моей усталости и количества припасов. Путешествовать одному, рассчитывая лишь на собственные ноги в качестве средства передвижения, так себе удовольствие. Если я набредал на приятное место с доброжелательными людьми и хорошей компанией, покинуть его сразу было нелегко. Я старался накопить там сил, чтобы пережить неизбежное одиночество, ждавшее меня в дороге.

В пути я познакомился с удивительными людьми, но мне не с кем было разделить свои тяготы, так как все шли в противоположном направлении. Никто не понимал, почему после пережитого я хочу вернуться в Барселону. Честно говоря, я и сам не всегда мог себе это объяснить, и не раз, воодушевившись и расхрабрившись от выпитого вина, обещал случайным знакомым отказаться от своего намерения и уйти с ними из этой “проклятой страны”.

К несчастью, утреннее похмелье возвращало меня с небес на землю. Первый раз был самым тяжелым. Я даже не понимал, что со мной происходит. Единственным желанием было окунуть голову в ведро со льдом, если уж я не могу погрузиться в холодную горную речку. Меня будто прожевали и выплюнули. Но утренние страдания меркли по сравнению с ночной эйфорией, и это было неоценимо. Кроме того, заваливаясь спать пьяным, я почти перестал видеть сны. По крайней мере, наутро я не помнил кошмаров, в которых мать умирает на снегу, а отец зовет меня в отчаянии. И Хлою я тоже не вспоминал…

Чем дальше я уходил, тем заметнее менялся климат, и когда солнце поднималось высоко, жара становилась мучительной. По шоссе идти было иначе, чем по горным тропам. Ноги болели, плавившийся асфальт рвал ботинки, а на горизонте видно было лишь бесконечно змеившуюся дорогу, терявшуюся там, где земля встречается с небом.

Дни сделались бесконечными, ночи одинокими, а в желудке урчало все громче. Чем ближе я подходил к Барселоне, тем чаще встречались поселки‑призраки, где навстречу не выбегали даже собаки. Я чувствовал себя словно Данте, спускающийся в ад. С той разницей, что Данте шел на поиски своей возлюбленной Беатриче, и с ним был поэт Вергилий, а я шел искать отца, и со мной была лишь моя измученная гитара.

Спасение подоспело на четырех колесах: я услышал мотор тормозившего рядом грузовика. Водитель и его спутник на пассажирском сиденье окинули меня взглядом и подвергли быстрому и очевидно рутинному допросу:

– Как тебя зовут?

– Гомер.

– Сколько тебе лет?

– Пятнадцать. Стойте, – спохватился я вдруг, – какое сегодня число?

– Восьмое июня.

– Тогда… тогда шестнадцать.

Я впервые забыл про свой день рождения. Что я делал одиннадцатого мая? Кажется, это был один из последних дней, когда я видел людей. Получается, я отпраздновал в харчевне в окружении пьянчуг, угощаясь прокисшим пивом, доставшимся мне в оплату за два с половиной часа музыки.

– С кем ты идешь?

– Со своей гитарой.

– Куда?