Память – это ты
Я проглотил все его книги, от “Путешествия к центру Земли” до “Пяти недель на воздушном шаре”, днем и ночью грезил о приключениях и жаждал познавать мир. Но более всего я мечтал познать самого себя. Я знал, что я не смельчак. Никогда им не был. Также я не был ни самым крутым парнем в классе, ни самым сильным, ни самым ловким, ни самым красивым. В свои пятнадцать я был погружен в вечные сомнения, не зная, кто я такой. Еще более меня тревожила мысль, что никто из моих друзей – я знал это – не задается подобными вопросами. Таков был я, таково было мое место в классификации. Не красавец, не умник, не силач… Я был чудак.
Я так и не понял – особенности характера привели меня к книгам или книги сформировали характер. В любом случае меня это не сильно заботило. Друзья у меня были, хотя и немного. И были книги – хотя и немного.
В то Рождество я был уверен, что смогу наконец прочитать единственную книгу Жюля Верна, которой недоставало на моей книжной полке, – “Двадцать тысяч лье под водой”. Почему‑то этот роман не давался мне в руки, словно единорог. Я знал, что это одна из любимых книг отца, о чем он не уставал напоминать. Отчего же он не подарил мне ее раньше? Невозможно узнать. Таков был отец. Он просто поступал так или иначе, а я не задумывался о причинах. В конце концов, я знал, что ради меня родители способны на невозможное. Они постоянно это доказывали. По правде говоря, пока не случилось то, что случилось, я ни в чем не знал недостатка. Возможно, я получал даже больше, чем многие мои сверстники. Но, как я уже сказал, это было до тех пор, пока не случилось то, что случилось.
В тот вечер мать постаралась украсить стол, на котором ощущался недостаток всего, начиная с еды. Мы знали, как ей от этого тяжело, ведь она так любила готовить: часами жарила и парила вкуснейшие блюда, покачиваясь в ритме арий Пуччини, которые отец ставил на проигрывателе. Я до сих пор помню запах, которым пропитывался весь дом, и ее волшебный голос, поющий O mio babbino caro[1]. Сеньора Пакита с третьего этажа и сеньора Исидора с четвертого всегда открывали окна, выходящие во внутренний двор, чтобы ее послушать. Теперь, во времена дефицита, песни умолкли, а окна закрылись.
Уже несколько дней мы сидели без отопления и света, но у нас был камин, и огонь в нем горел круглые сутки. Печальный цветок в углу гостиной заменял рождественскую елку, а настоящая уже превратилась в пепел под углями. У нас закончились дрова, и мы начали топить мебелью. В огне исчезало все, кроме зимы. Абсолютно все.
Мы сидели за столом и, как велит традиция, в молчании смотрели друг на друга столько времени, сколько отец считал необходимым. Он всегда так делал. Он любил слова, но повторял, что лишь молчание по‑настоящему невыносимо для лжи. Затем наступал черед вопросов. Можно было задать любой вопрос – при условии, что он интересный. Никаких “Как думаешь, пойдет завтра дождь или нет?”. Если вопрос был негодный, ты терял право голоса до конца ужина. В тот день, посидев в молчании, я задал вопрос, который давно уже вертелся у меня в голове:
– Папа… Кто из них хорошие?
По быстрому взгляду, которым обменялись родители, я понял, что они такого не ожидали, но у моего отца всегда и на все имелся ответ.
– На каждой стороне есть и хорошие люди, и плохие. Все не так просто.
– Но как мне тогда выбрать сторону?
– А не нужно выбирать.
– Почему?
– Потому что ты еще маленький, – вмешалась мать, желая завершить этот разговор.
– Но я хочу знать.
– Хорошо… Когда ты играл в свои игрушки, – начал отец, – за кого ты был, за индейцев или за ковбоев?
– За ковбоев.
– Всегда?
– Да.
– Почему?
– Потому что у них пистолеты. Индейцы не могут их победить.
– То есть ты был за ковбоев, потому что знал, что они победят.
– Да… – отвечал я уже не так уверенно, как прежде.
– Ну вот большинство так и выбирает.
– Но как тогда узнать, кто победит?
– Этого нельзя узнать.
– Мы с этого и начали! – воскликнул я раздосадованно.
Отец забавлялся, видя, как я злюсь, и не торопился сдаваться. Он никогда не опускал руки, если дело касалось меня.
– Ты не спрашивал себя, что будет, если выбрать индейцев? Может, тогда получится сразиться на равных?
– У ковбоев пистолеты, – настаивал я.
– А у индейцев будешь ты, – улыбнулся отец.
Несколько секунд я размышлял над этим, а отец постукивал по столу костяшками пальцев. Мог ли я изменить расстановку сил? Наверняка, но…
– Но зачем мне рисковать?
– Вот истинная суть вопроса: зачем рисковать?
– Это мой вопрос!
– А если кто‑то наставит пистолет на нашу маму?
– Антон, ради бога! – укоризненно воскликнула мать, вставая и направляясь на кухню.
Отец подмигнул мне и подождал, пока она уйдет.
– А у меня тоже есть пистолет?
– Нет. Ты стоишь с голыми руками. Ты бы рискнул, чтобы спасти ее?
– Да, – ответил я не задумываясь.
– Почему? Твои шансы на победу ничтожны.
– Потому… потому что это мама.
Отец улыбнулся. Я готов был поклясться, что в его взгляде блеснула гордость.
– В таком случае ты выбираешь уже вне зависимости от того, каковы твои шансы на победу или поражение. Зачем ты тогда сражаешься?
Он всегда так поступал со мной. Никогда не давал ответа, предоставляя мне найти его самостоятельно.
– Потому… потому что я защищаю то, что люблю, – сказал я убежденно.
Я понял, что ответ верный, потому что отец удовлетворенно кивнул.
Мать принесла еду, но отец хотел еще подытожить:
– Ты должен знать, что в жизни не все делится на черное и белое, хороших и плохих, индейцев и ковбоев. Мир полон оттенков. И умение видеть и понимать их возвышает нас, обогащает.
– И помогает выбирать?
[1] “Ах, папенька” (ит.) – ария из оперы “Джанни Скикки” Джакомо Пуччини. – Здесь и далее примеч. перев.
