Память – это ты
Когда начинало вечереть, я возвращался домой. Дыру в стене гостиной я закрыл шторами и простынями. Они не спасали от сильного ветра, но поскольку погода стояла мягкая – единственное, что у нас еще оставалось хорошего, – замерзнуть я не боялся. Еще я навел в квартире порядок, чтобы она обрела жилой вид, как раньше. В ней многого недоставало, зато теперь можно было смотреть по сторонам почти без отвращения.
Заработанные деньги я складывал в жестяную коробку. Я копил на Уругвай. Постепенно эта идея обрела ясные очертания. Если накоплю достаточно, куплю билет, пересеку Атлантику и найду отца. Конечно, на билет денег пока не было, но даже если бы и были… Что потом? С чего начать? А там, в Уругвае, что? Нужны будут деньги еще на еду и ночлег, на поиск информации, на транспорт… Мне предстояло путешествие на край света, нельзя было предпринимать его с пустыми руками.
С одной стороны, столь масштабный замысел вызывал у меня тревогу, с другой – я с нетерпением ждал дня, когда пущусь в странствия. Вечерами я читал. Из дома вынесли все, но книги оставили, за что я был ворам очень благодарен. Жюль Верн вдохновлял меня. Если его герои могли преодолеть испытания и добиться своего, почему же я не смогу? Я засыпал над книгой, и мне снились далекие горизонты, экзотические страны, бескрайние моря и исполинские горы.
Теперь моей любимой книгой стали “Дети капитана Гранта”. Брат с сестрой путешествуют по миру в поисках отца, которого все считают погибшим. Но у них есть приблизительные координаты, а некоторые персонажи оказывают им неоценимую помощь, в то время как у меня никого и ничего нет. Только лист бумаги с непонятными словами, буквами и цифрами, которые я уже выучил наизусть: “Приор. С. А19. Барселона. Уругвай. М2. П4. К14”.
Каждый день я перечитывал эти указания, надеясь заметить что‑то такое, что раньше ускользало от моего внимания. А пока я строил планы однажды отправиться в Америку, мой город потихоньку пустел. Многие умерли, многие уехали. Поражение защитников Республики казалось неизбежным, хотя и не всем. Даже в этом люди не могли договориться. Республиканцы еще делились на два лагеря: одни были готовы бороться до последней капли крови, а другие стремились к миру любой ценой. Думаю, я принадлежал ко вторым – в основном потому, что не испытывал ни малейшего желания брать в руки оружие и идти убивать людей, которые ничего плохого мне не сделали. Если собираешься убить человека, для начала надо хотя бы познакомиться с ним, просто из вежливости.
Помню, я сидел возле лавки сеньора Кастело, перебирая струны, когда мной вдруг овладело странное чувство. Будто я остался один во всем мире. Улица словно вымерла. Конечно, она никогда не была очень оживленной, но какая‑то жизнь обычно чувствовалась. Я задумался, какое сегодня было число. 18 июля, не праздник, обычный день. Я вдруг понял, что не слышу ни громкого голоса доньи Пепиты, ни звона дверного колокольчика. Покупатели не показывались. Окна домов были открыты, но и оттуда не доносилось ни звука. Я тронул струны – просто чтобы понять, не оглох ли. Очевидно, тишина эта была неспроста. И поскольку я дал себе слово никогда больше не игнорировать интуицию, я встал и зашел в магазин:
– Донья Пепита? Сеньор Кас…
– Тсс!
Над собравшимися внутри людьми плыл мужской голос, но из‑за его несколько металлического тембра и радиопомех я не мог разобрать ни слова.
– Асанья, – сказал кто‑то.
– Кто?
– Тсс! – шикнула какая‑то женщина почти с ненавистью.
Признаюсь, я не очень следил за новостями. Зачем? Самые последние новости я ежедневно наблюдал своими глазами. Мне не нужен был здоровенный лист бумаги, чтобы узнать, что происходит. Тем более было очевидно: каждый льет воду на свою мельницу. Но если совсем честно, больше всего я не любил газеты, потому что не умел их сворачивать. Другое дело книга: страницы легко перелистываются, не загибаются, не вылезают и не теряются. Когда я смотрел, как отец, еле видный за испещренными мельчайшими буковками листами бумаги, пытается перевернуть страницу, мне хотелось ее поджечь, эту газету.
– Кто такой Асанья? Важная птица?
– Тсс! – зло шикнула та же женщина, сопроводив звук жестом, каким обычно с кухни прогоняют собаку.
Я замолчал, но не из‑за нее, а из‑за остальных. И стал прислушиваться.
Речь шла о войне между испанцами, и говорящий призывал положить ей конец и объединиться. Все уже почти час слушали это выступление, я застал только самый конец:
“Но моральное обязательство, и прежде всего моральное обязательство тех, кто страдает от этой войны, состоит в том, чтобы, когда она закончится, как мы того желаем, извлечь из этого опыта, из этой горькой науки максимальную пользу, и когда наш факел подхватят новые руки, новые люди, новые поколения, если кровь их вскипит однажды гневом и испанский дух воспламенится вновь ненавистью, нетерпимостью и жаждой разрушения, пусть вспомнят они о погибших и выслушают их урок – урок людей, явивших величие духа, павших в яростной битве за величественный идеал, которые сейчас, укрытые матерью‑землей, уже не ведают ни ненависти, ни злобы и, посылая нам лучи света, спокойного и далекого, как свет звезд, передают послание вечной родины, говорящей всем своим детям: мир, сострадание и прощение”[1].
Гром аплодисментов донесся из Городского совета Барселоны, где произносилась эта речь; радиоприемник, казалось, взорвется. Собравшиеся в магазине растерянно переглядывались.
– Сострадание и прощение? – произнес крепкий мужчина, явно разочарованный услышанным.
– И еще мир, – подчеркнул сеньор Кастело. – Разве не этого мы хотим?
– Хотеть‑то хотим, но… какой ценой?
– Любой! – вмешался кто‑то.
– Дерьмо какое‑то, – мрачно подытожил первый и вышел.
Люди стали расходиться. Пряча радио под прилавок, сеньор Кастело озабоченно посмотрел на меня:
– А тебе чего?
– Ничего, сеньор… Я только…
– Может, пойдешь споешь на улице?
– Я… я думал, вам не нравятся мои песни…
– Еще меньше мне нравится, когда ты торчишь здесь.
– Хорошо, сеньор.
Я уже повернулся к выходу, когда он вдруг спросил:
– А ты что думаешь про речь Асаньи?
– Я… я не знаю.
Сеньор Кастело никогда со мной не разговаривал. Только смотрел издали, хмуро опустив одну бровь.
– У тебя нет идеалов?
[1] Конец знаменитой речи, произнесенной Мануэлем Асаньей Диасом, президентом Второй испанской республики в годы Гражданской войны в Испании, 18 июля 1938 г. в Барселоне и призывающей всех испанцев к примирению.
