Память – это ты
– Да. Хотя лучше было бы, если бы нам не приходилось выбирать.
Жидкий бульон стал нашей ежедневной пищей, но по случаю Рождества на сей раз в нем было чуть меньше воды и чуть больше всего остального. Настоящая роскошь. Еще годом ранее я, скорее всего, объявил бы голодовку в знак протеста против такой еды. Но теперь все, что можно было отправить в рот, казалось даром богов. Кроме того, мама варила великолепный бульон. И даже в жидком варианте сохранялся тот особый вкус, который она умела придать ему.
– Веточка розмарина для моего сына.
И так рождалось волшебство. Ее волшебство. Я расправился со своей порцией в мгновение ока, и отец отдал мне то, что оставалось в его тарелке. Похоже, он перекусил на работе плотнее обычного и не хотел есть. Мать сделала ему замечание, но во взгляде ее была только нежность. Я доел отцовскую порцию так же быстро, как и свою, и встал, чтобы отнести тарелки на кухню.
Когда я вернулся, на столе напротив моего места лежал сверток, завернутый в газету. Я сел и взволнованно ощупал его.
– Книга!
Я разорвал обертку, клочья газеты полетели на мои старые ботинки. Нетерпеливый взгляд упал на первое слово: “Двадцать…” Сорвав наконец всю упаковку, я оторопел:
– Что это?
– Моя первая книга, – с гордостью сказал отец.
– Заметно… – ответил я, не в силах скрыть досаду.
Книга была обтрепана по краям, страницы высохли и пожелтели.
– Я знаю, что это не “Двадцать тысяч лье под водой”, но…
– Стихи? Серьезно? – с досадой перебил я.
Я слишком долго ждал своего последнего Жюля Верна и не сумел скрыть разочарование.
– Этому миру нужно больше поэзии, Гомер…
– Но мне нужен Жюль Верн, а не… Пабло Неруда. – Я небрежно уронил книгу на стол.
– “Двадцать стихотворений о любви и одна песнь отчаяния” – это та причина, по которой ты появился на свет, – улыбнулся отец.
Я с удивлением посмотрел на него, а он залился своим обычным смехом.
– Какое отношение ко мне имеет эта книга?
– С ее помощью я убедил твою маму поцеловать меня.
– За первый поцелуй благодари Беккера, дорогой. Это потом ты подключил Неруду.
– Ты уверена?
Мать подошла к отцу, устремив на него взгляд своих бирюзовых глаз.
– Что такое поэзия?[1] – спросила она игриво.
– Неужели не знаешь? Поэзия – это ты.
Они страстно поцеловались, совершенно забыв обо мне.
– Ты права, милая моя Аурора, – проронил отец, отстранившись на мгновение, – это был Беккер.
– Ладно, ладно. Ясно… – Я хотел, чтобы они прекратили нежничать.
– Поверь, эта книга защитит тебя.
– Защитит? От чего?
– От человеческой глупости.
Отец улыбнулся, глядя на мать. И взъерошил мне волосы, руке его более привычно писать мелом по доске, чем гладить меня.
В это мгновение кто‑то постучал в дверь. Судя по тому, как отец с матерью переглянулись, это не предвещало ничего хорошего. Отец встал:
– Кто там?
– Антон, это Матиас. Открой.
Сколько я себя помнил, Матиас то и дело заходил в гости. Я толком не знал, как они познакомились с отцом, но по его внешности и манере выражаться можно было понять, что работает он не в университете. Иногда он приносил мне подарок – как правило, самодельную игрушку. Он был мастер на все руки, и я его любил, хотя мама в последнее время посматривала на него с неудовольствием – вероятно, потому, что он стал заходить намного чаще и задерживаться дольше. Матиас тяжело дышал. Голова у него была перевязана бинтом с большим красным пятном с одной стороны, на уровне уха. Я вздрогнул, увидев кровь.
– Что случилось?
– Чепуха.
– Чепуха? Ты весь в крови. Ну заходи.
– Нет. Некогда.
– Что такое?
– Нам уже пора.
– Сейчас?
– Сейчас.
– Но ведь… – отец оглядел нас, прежде чем продолжить, – ведь сегодня Рождество.
– Черт, Антон. Думаешь, я не знаю? Я только что оставил жену и девочек у тестя с тещей.
– Вот черт. Но посмотри на себя, Матиас. Тебе нужно…
– Сегодня ночью.
Эти слова, вероятно, значили что‑то важное, потому что отец – необычное дело – замолчал.
– Вот черт… Я сейчас.
Он торопливо натянул пальто, взял перчатки, подошел к маме и молча поцеловал ее. В их взглядах было что‑то такое, чего я раньше не видел. Все было не так, как когда он прощался, уходя на работу.
Матиас ждал у двери. Кровавое пятно расплывалось и становилось темнее. На лице Матиаса читалось какое‑то беспокойство. А может, раскаяние? Стыд? Страх? Боль? Я не знаю. Заметив, что я наблюдаю за ним, он улыбнулся, подмигнул и, наставив на меня палец, как пистолет, сделал вид, будто стреляет. Он всегда так делал, и я всегда смеялся. Но тут я был заворожен ярко‑алым пятном. Кровь закапала на пол, самодельная повязка промокла насквозь. Я даже подумал, что, может, у него нет уха. Не заметно было ни выпуклости, ни очертаний.
– Антон, пожалуйста, не уходи так. Что происходит?
Мама говорила шепотом, но я слышал ее четко и ясно. Может быть, даже Матиас разбирал что‑то, стоя у двери.
[1] Эта строка и следующая – цитаты из XX стихотворения сборника “Рифмы” испанского поэта‑романтика Густаво Адольфо Беккера (1836–1870): “«Что такое поэзия?» – ты вопрошаешь, / голубые глаза твои детски чисты. / «Что такое поэзия? Неужели не знаешь? / Поэзия – это ты!»” – Пер. М. Квятковской, цит. по: “Аккордеон, на котором играет ангел”. Беккер, Густаво Адольфо. М.: Центр книги Рудомино, 2021.
