Память

Герби Дэвис был сиротой и знал это. От него отказались родители ещё в роддоме, обосновав это тем, что новорождённый – бесовское отродье. Но, когда ему исполнился год, Герби взяли в семью Вонсоны – хорошие, на взгляд мальчика, люди, не пожелавшие однако его усыновлять. Тем не менее мальчик называл опекунов мамой и папой, против чего они совсем не возражали.

Названный Гербертом мальчик считал себя вполне счастливым, пока ему не исполнилось десять лет. Неожиданно для него опекуны построжели, как будто он сделал что‑то нехорошее. Герби пытался понять, что не так, но во взгляде «папы» появилась брезгливость, а «мама» всё чаще награждала мальчика подзатыльниками. Однажды вечером Герберт услышал разговор опекунов, чуть не сломавший его.

– Зачем нам это отродье, Франц? – с отвращением в голосе поинтересовалась женщина. – Колдовское семя, подумать только! Надо от него избавиться!

– Завтра отвезём его в приют, – согласился с ней тот, кого Герби называл «папой».

– Только пусть это будет для него сюрпризом, – хихиканье женщины, доселе называемой «мамой», больно ударило мальчика в самое сердце.

– Скажем ему, что едем на собеседование в школу для одарённых, – рассмеялся мужчина.

Чувствуя, что его жизнь кончена, Герби пытался собрать свой рассыпавшийся на осколки мир. Его предали самые близкие люди. Мальчику было всего десять, потому утром он попытался сопротивляться, цепляясь за косяки и двери, не желая покидать ставший родным дом. И тогда озверевший опекун выдернул из розетки утюг и избил Герби шнуром. Мальчика доселе не били, поэтому поначалу он даже не понял, что происходит, а потом уже не помнил ничего, кроме ужасной, разрывающей боли. Так, в полубессознательном состоянии, его и закинули в машину. За что с ним так поступили, избитый мальчик так и не понял.

Автомобиль ехал, а Герби не мог и пошевелиться – так было больно. Его впервые так жестоко и сильно избили – до крови, и мальчик просто застыл в своем непонимании – за что? Он всего только хотел остаться в доме, за что его так? Почему опекуны стали такими злыми? Этого он не понимал.

На дворе была зима, шёл снег, расчищать который снегоуборочная техника не успевала. Поэтому опекун юного Герберта Дэвиса на повороте едва ли успел даже испугаться, когда на него налетел не справившийся с управлением грузовик. Последовал сильный удар, а затем взрыв – грузовик оказался полупустым бензовозом. Герби только и успел почувствовать сильный жар, лизнувший его избитое тело, а затем желание оказаться где‑нибудь подальше, когда ещё один взрыв лишил его сознания.

 

***

Переправа была сложной, гитлеровцы обстреливали отступающие войска, стараясь утопить побольше красноармейцев. Лейтенант Зарубин стоял на плоту, чувствуя, что враг уже пристрелялся и может накрыть переправляемое орудие в любую минуту. В этот момент новый взрыв чуть не сбросил лейтенанта в воду, и вот именно после него он увидел пацана, одетого в какие‑то лохмотья, качающегося на воде. Не раздумывая, лейтенант прыгнул в воду, чтобы вытащить на плот едва дышавшего мальчонку лет десяти‑одиннадцати. Быстро осмотрев спасённого уже на берегу, лейтенант заметил, что тот сильно избит, весь в крови и обгоревшей одежде. По всему выходило, что пацан убежал от этих гадов, не жалеющих даже детей. Доложив командиру батареи, Зарубин дождался вздоха и лаконичного решения.

– В санбат, – коротко распорядился капитан Егоров, покачав головой. Сколько таких детей он уже видел за два месяца войны…

Герби очнулся внезапно. Он даже поначалу не осознал, что произошло, потом услышал речь, которую почему‑то отлично понимал, хотя говорили не по‑английски. Потом на него навалились воспоминания, заставив тихо заплакать, но рядом появилась какая‑то женщина, сразу же погладившая его по голове. И было это так необыкновенно, что слёзы тут же пропали.

– Как зовут тебя, малец? – поинтересовался какой‑то усатый дядька, одетый в пижаму.

– Ге… ги… – попытался ответить Герби, но не смог и сразу же запаниковал.

– Будешь Гришей, Григорием, значит, – заключил незнакомый дядька. – А то, что говорить пока не можешь, то не страшно, контузило тебя, парень. Так бывает.

– Интересно, он сам поесть‑то сможет? – задумчиво спросила медсестра.

– Совсем замучили пацанчика подлые вражины, – вздохнул солдат. – Дай‑кось я его покормлю.

Чуть позже Герби узнал, что оказался в прошлом, почти за сорок лет до своего рождения, в другой стране, в которой шла война. Его приняли за местного, убежавшего от кого‑то чёрного, по рассказам, похожего на демона из сказки. Переубеждать таких добрых и хороших людей он не стал. Поняв, что опекунов больше не увидит, дважды преданный самыми близкими людьми мальчик принял и новое имя, и новую для себя реальность.

Он быстро шёл на поправку, и вскоре уже помогал и персоналу, и больным, бегая по поручениям, подавая тем, кто не мог встать, придерживая того, кто с трудом ходил, кормя с ложечки того, кто не мог есть сам. Старательный мальчонка понравился медсёстрам, попросившим за него начальника санбата, поэтому очень скоро у Гриши появилась красивая, по его мнению, одежда. Она была военной, как у многих вокруг, но удобной. Его начали учить, а учить пришлось всему – и как наматывать портянки, и как приветствовать, и перевязкам, и… много чему. Маленький санинструктор вскоре встал в один строй с девушками, которых мальчик очень уважал – ведь они ничего не боялись. Наверное, и опекуна бы не испугались. Мальчик теперь назывался «воспитанником», но многие в санбате – и врачи, и раненые – обращались к нему «сынок». И ради такого обращения Гриша был готов на многое.

С любознательным мальчишкой любили откровенничать раненые, рассказывая всякие фронтовые придумки. Григорий Лисицын, как теперь называли Герберта, прижился в санбате, научившись многому. Постепенно он привыкал к жизни в прифронтовом санбате, иногда сбегая на передний край, чтобы «помочь девочкам». Он не боялся перевязывать раненых под огнём, хотя его за это потом ругали. Воспитанника медсанбата берегли, но и учили честно – и врачи, и медсестры, и солдаты, которым просто лежать было скучно. И Гриша, понимавший, зачем это нужно, учился изо всех сил, потому что здесь он познал то, чего, как оказалось, не знал всю свою жизнь – человеческое тепло. Настоящее тепло Григорий познавал под бомбёжками, между артналётами, в бесконечных отступлениях, даже выходя из окружения. Он узнавал, что это такое – «свои», понимая, что в Англии у него «своих» не было.

Почему‑то его записали одиннадцатилетним, он, впрочем, не возражал. И его обнимали, показывая, что он, Герби, точнее, уже Гриша, нужен, действительно нужен. За это мальчик был согласен и на непростую науку, и на взрывы. Да что там… Он за это даже умереть был согласен. Потому что, несмотря на войну, здесь он был среди своих.

– Такое чувство, что у него убили всех, причём на его же глазах, – поделилась как‑то медсестра с врачом.

– Да, похоже, – согласился тот, смоля папироску между операциями. – Тогда понятна амнезия, детская психика не справилась. А учитывая то, как его избили, как только выжил…

– Мы его согреем, – пообещала женщина в годах.

Именно она обнимала Гришу‑Герби, утешала, когда что‑то не получалось, хвалила и показывала мальчонке его нужность. Вскоре Гриша уже и не вспоминал о Великобритании, только иногда в снах приходил страшный опекун и брезгливо кривившая губы опекунша. Теперь мальчик твёрдо знал – они были фашистами, потому что так поступить с ним могли только фашисты.