Покидая «ротонду»

С тех пор он думал о своей смерти постоянно. Первые годы это изводило его, лишала покоя. Сначала мысли эти отравляли сознание только по ночам, когда утихала суета дня, и все вокруг затихало. Но постепенно яд просочился в него так глубоко, что оставался в нем и к рассвету. К двадцати годам Герман ощущал неизбежность смерти беспрестанно. Липкий, навязчивый страх не отступал перед спасительными доводами разума, оберегающими нас трюизмами того рода, что умирать нам еще очень не скоро, лишь в глубокой старости, вместе с которой придёт и смирение. Механизм защиты сбоил. Мысли, парализующие от ужаса большинство из людей лишь на мгновения, вытесняясь хлопотами и думами о дне грядущем, в Германе приобрели хронический характер. Тогда страх его принял иную, менее острую, но зудящую форму. Герман свыкся с этим, как рано или поздно человек свыкается с чем угодно. Ложась в кровать, все так же последней мыслью уходящего дня была мысль о смерти, но теперь от нее не бросало в пот, не перехватывало дыхания, она не вызывала бессонницу. Образы, некогда ослепляющие своей реалистичностью, видения себя в последний день жизни, такого единственного, с неповторимым сложным движением электрических импульсов в мозгу, с уникальным сознанием, превратились для Германа в подобие слабого отголоска когда‑то острой, а сейчас еле ощутимой зубной боли. С годами прошли и они. И, думая о моменте, когда сердце его сократиться в последний раз, он, однако, не испытывал более ничего. Нет, он не перестал бояться ее вовсе. Но страх больше не жил на поверхности его сознания, он растворился где‑то в глубине желудка и равномерно впитался в кровь.

У Германа появилось – а вернее сказать, с него все и началось – необычное хобби. Он собирал «продолжительности жизни» других людей и проецировал их на себя, то пребовляя годы к своему возрасту, то отнимая «лишние». Он делал это машинально, быстро считал в уме и, в зависимости от результата, настроение его менялось. Впрочем, смены настроения проходили незаметно для окружающих, потому как были незначительны даже для самого Германа. Что‑то похожее случается если, скажем, в магазине вдруг не оказалось йогурта с каким‑то определенным, вашим любимым вкусом, и немного, самую малость расстроившись, вы берете какой есть. Или не берете никакой. Мелочь.

Мелочь – какое отношение смерти незнакомых Герману людей, имеют к нему? Что они доказывают?

А вот что.

Они формируют статистику. Каждый человек, умерший в возрасте до тридцати лет, увеличивает процентную вероятность того, что и он, Герман, может оказаться среди них. Каждый доживший до глубоких морщин – прибавляет шансы попасть в их ряды. Любой, годы жизни которого Герман мог узнать, обрабатывался им с точки зрения количества прожитых лет.

Потом случились годы тюрьмы, и в ней его рассуждения приняли новую форму. Они брали истоки все там же, в осознании неизбежного момента, когда микрокосм Германа угаснет навсегда, но ширились, ища выход из вечной, непроходимой апатии.

И нашли.

В жизнь небесную он не верил. Обреченность земной ясно сознавалась каждый день, практически без передышек для утомленного разума. И тогда, наконец, защитный механизм, оберегающий психику каждого из нас, сработал и в Германе. Пришло спасение. Банальное на первый взгляд. Но великое, если только суметь проникнуться им по‑настоящему. Но не многие могут. Чтобы прочувствовать, принять это спасение, необходимо сперва прочувствовать и принять то факт, что вы задержитесь в мире ненадолго, даже если на роду вам написано отпраздновать свой столетний юбилей.

 

Глава 13

 

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

– Расскажи еще раз, как выглядела актриса, когда ты впервые ее увидел в подсобной комнате, – спросил Таката.

Канеко взглянул на него, потом на следователя Сэки, и попросил сигарету. Сладко затянулся.

– Вы садист, господин Таката? Зачем вам слушать эту историю второй раз? – спросил он.

– Отвечай на вопрос.

– Как угодно. Лицо ее было изуродовано. Губы расхлестаны до бесформенной кляксы. Оба глаза заплыли, она с трудом могла нас видеть. Волосы были растрепанны, и местами на голове проглядывала бордовая от крови плешь: Исикава выдирал из нее целыми прядями…

– Угу, – кивнул Таката, – все верно. Лицо ее было обезображено. Расскажи о руке.

– Руке?

– Да, о том, как вы пихали руку Эрики Савады в вареный рис.

– Исикава умел придумать что‑то такое эдакое. Помню, он мне рассказывал, как ему в голову пришла эта идея. Как‑то он обед делал, перемешивал рис в кастрюле и пара зерен попала ему на ладонь. Всего пара. Но даже этого было достаточно, чтобы испытать легкую боль Вот он и подумал, а что…

Таката стукнул ладонью по столу.

– Опиши руку девушки!

– А чего тут описывать? Я вам уже говорил вчера. Распухшая от ожогов…

Таката жестом остановил Канеко.

– Я ночевал в участке, – сказал он, пристально глядя на задержанного. – Уезжать домой смысла не было, поспал на диванчике в кабинете. Знаешь, что я делал?

– Расскажите нам, – сказал Канеко, делая последнюю затяжку, и туша сигарету. – Любопытно.

– Я изучал отчет патологоанатома. В частности, ту его часть, где описывались руки жертвы. Там говорилось о вырванных ногтях, о сломанных пальцах, о множественных порезах. Но ни слова об ожогах, сукин ты сын. И вот, что понять не могу, как не старался: зачем эта ложь? Ради чего? Что она дает тебе? Сначала я подумал, что ты просто ошибся. Ведь на теле Савады живого места нет, мало ли, что тебе примерещилось. Но ты так детально описывал именно эту пытку горячим рисом, даже припомнил, как Исикава уходил с котелком в комнату к Саваде. Сегодня мы переспросили тебя, и ты вновь подтвердил свои слова. Ошибки нет. Ты намеренно сочинил эту историю. Зачем?

Канеко широко улыбнулся.

– Правильный вывод, господин Таката. Ошибки, действительно, нет, – он прикрыл ладонью лицо и беззвучно засмеялся. – Только вот вопрос неправильный. Я не смогу ответить вам зачемя это выдумал, потому что я ничего не выдумывал. Патологоанатомы не увидели следов ожога, потому как, они зажили.

– Что? – Токата и Сэки удивленно переглянулись.

– Регенерация, – ответил Канеко серьезно, без тени иронии.

– Ясно, – протянул Таката, цокнув языком, и посмотрел на следователя. – Он издевается над нами, а мы по ночам не спим, непонятно ради чего.

– Сядь! – Неожиданно вскричал Канеко так, что психиатр вздрогнула, а детектив машинально схватился за плечевую кобуру, готовый стрелять в любую секунду. Правда, Канеко был надежно пристегнут наручниками к металлической ножке стола, которая намертво прикручена к полу, но рефлексы, выработанные за многие годы службы срабатывают быстрее, чем мозг успевает проанализировать ситуацию.