Последние станут первыми

– Ну да, мы же ленивы и нелюбопытны…

– Я исправлюсь. А другой ремень у тебя есть?

– Конечно.

– Тогда оставь этот здесь. Вернешься – заберешь.

 

Воспоминание оказалось таким живым и болезненным, что я застонала сквозь зубы. И, словно затем, чтобы наказать себя за слабость, затянула ремень так, что стало трудно дышать. Еще раз обругала себя и ослабила ремень – так, чтобы стало удобно. Ветровку, белье, джинсы, пуловер, несколько футболок – что ещё?

Свистульку. Керамическую птичку, память о счастливом времени, когда жизнь осыпала меня своими дарами, возвращая недополученное в детстве и одинокой молодости. Радость, от которой, кажется, вот‑вот взлетишь в вечернее небо под звонкий переливчатый свист… Птичка умещается в кулаке, она и не весит‑ то ничего, и места не займёт, уверяла я кого‑ то про себя, заворачивая игрушку в носовой платок и пристраивая её в карман сумки рядом с дипломом и печатью.

Дура. Сентиментальная дура.

Я застегнула карман на «молнию». Пусть дура, но свистулька поедет со мной – в неизвестность и дальше.

Картинки этого безумного дня, казалось, отпечатались у меня на сетчатке, и, бросая вещи в спортивную сумку, я видела их вновь и вновь. Лицо «семьдесят третьего» – маска, на которой не осталось ничего человеческого. Толпа на набережной: живые и мертвые вперемежку. Йеху. Биомасса. Что же всё‑таки случилось?

Я вскинула сумку на плечо, подхватила карабин и пошла к выходу, не оглянувшись. Заперла за собой дверь в подвал, кинула связку ключей в наружный карман сумки и застегнула молнию.

Чтобы миновать труп у окна, пришлось задержать дыхание. По такой жаре набережная скоро превратится в клоаку – еще один повод уносить ноги как можно быстрее. «Семьдесят третьи» явно не могут далеко уйти от воды, ведь они не в силах открыть бутылку или водопроводный кран.

Раскаленный воздух прорезал такой истошный вопль, что я уронила сумку. По двору бежал человек, и было видно, что бежит он из последних сил. А за ним мчался «семьдесят третий», и расстояние между ними сокращалось с каждой секундой.

– Стой! – закричала я и не узнала своего голоса. – Ложись, стреляю!

Человек резко свернул в сторону и упал ничком. Всё остальное мои руки сделали сами. Пуля ударила «семьдесят третьего» в середину груди, отбросила его назад. Когда он упал и забился на асфальте, я не сразу поняла, что произошло. Просто стреляла по движущейся мишени. А человек между тем уже поднялся на ноги и шел ко мне, оглядываясь на лежащее тело.

Это оказался Илья, мой сосед по подвалу. Узнала я его не сразу, так изменилось и осунулось его красивое лицо. Выглядел он лет на десять старше, чем вчера. Интересно, а как выгляжу я? В зеркало так и не посмотрела…

– Ты что‑нибудь знаешь? – спросил он сорванным голосом.

– Знаю. Дёргать надо. Сейчас должна подойти машина – может, и тебя захватит.

– Что за машина? Куда ехать?

– Долго объяснять. Давай в подвал за документами, потом пойдем, затаримся лекарствами и спиртом. Я думаю, надо брать антибиотики помощнее, спирт, стерильные бинты. Шприцы, перчатки. Морфий, пантопон, транки какие‑нибудь – реланиум должен быть, коробки три.

– Ты что, наркотики же в сейфе. И вообще, зачем это всё – мини‑ операционную разворачивать?

– Нет, скорее перевязочную, если эти до кого‑то из нас доберутся. Ты видел, что они творят?

Его глаза погасли.

– Видел.

Илья не успел дойти до подвала: у шлагбаума остановилась «Нива». Из неё выпрыгнул Ардон, и шерсть на его загривке стояла дыбом. А у Сергея шея была замотана вафельным полотенцем веселенькой расцветки, и сквозь напечатанные на ткани подсолнухи проступали алые пятна.

– Что случилось?

– Сосед чуть не загрыз. Открыл дверь подъезда, а он за ней стоял – видно, открыть не мог. Ну, и кинулся. Ардон, умница, хорошо сработал. Но я‑ то дурак! Как не сообразил, что эти, …банутые, из подъезда выйти не могут!

Я представила, что по всему городу одуревшие от жары и жажды люди бьются о железные двери, как мухи о стекло, и мне стало нехорошо.

– Пойдем, обработаю, – вмешался Илья.

– Ты что, тоже врач?

– Травматолог. Пошли, здесь перевязочная на втором этаже. Потом сразу лекарств наберем.

– Пошли. Ардон, к ноге!

Все трое исчезли за дверью, ведущей на лестницу. А у меня наступила реакция – затрясло так, что карабин едва не выпал из рук. Сотрясаясь от крупной дрожи, чуть не лязгая зубами от подступающего изнутри холода, я зачем‑то подошла к убитому и стала его разглядывать. Остановившиеся карие глаза. Зубы оскалены – от ярости или от боли? Я убила человека, тупо повторяла я про себя. Я убила человека. Нет, я убила существо, которое было человеком ещё вчера – и осталось бы им на долгие годы, десятилетия, если бы не… Если бы не –что? Что превратило молодого парня в зверя? Зверя я и убила, спасая человека. Но от этого не легче.

«Что‑то страшное грядет» – было написано на обложке старой книги. Вот оно, пришло и смотрит на меня остановившимися глазами покойника. Оно там, на улицах: жрет, гадит и совокупляется. Неужели в Хомутовке то же самое? Что с Димкой и Натальей Николаевной? Мать Андрея и его сын – я в ответе перед Андреем за них обоих.

 

– Поехали, со своими познакомлю, – сказал Андрей давным‑давно, в прошлой жизни.

– А они в курсе? Ну, знают о моём существовании?

– Мать – да. А Димке скажем.

– И что твоя мать думает по этому поводу?

– Она знает, что решения я принимаю сам.

– Когда едем?

– Автобус через два часа.

Мы шли по солнечной улице, Андрей здоровался с редкими похожими, а во мне нарастало беспокойство. Как‑то меня примут?

– Ты что нервничаешь?

– А как ты заметил?

– Сложно объяснить. Почувствовал. И дышишь ты не так, как обычно.

– Ну, ты даёшь…

– Всё, пришли.

Андрей открыл калитку и пропустил меня вперед.

Во дворе никого, только серый кот развалился на солнце, да воробьи орут в кроне старой вишни.