Последователь
Хоть мы торопились, я все равно не мог не отдать должное красоте Слонима, увиденного в таком ракурсе – все происходило, когда пространство еще не спрессовали асфальтом и плиткой, когда под пятиэтажками люди сами высаживали деревья и разбивали огороды. Барханы черной и зеленой земли соревновались в красоте; всюду лежал целлофан, пластиковые бутылки и пачки от сигарет; окурки и лужи плевков возле лавок выглядели как элементы затейливой мозаики. Всю эту картину стремительно пожирал наш дым.
Мы пересекли крышу, ступая по пузыристому рубероиду. Коньки соседних домов на углу почти соприкасались, но между зданиями оставалась пропасть шириной в полметра. Я перебрался через ограждение и шагнул, и хоть старался не смотреть вниз, голова все равно дрогнула и замерцала, будто в нее ударила струя воздуха. Толик прыгнул за мной, побежал по крыше и на полном ходу зацепил ногой провод, тянувшийся к антенне. Провод вырвался из гнезда и упал на рубероид.
Толик взял оборванный конец в руки и внимательно осмотрел.
– Нужен паяльник.
– Пойдем, – говорю. – Пусть отдохнут от телевизора.
Мы тихо спустились на первый этаж и вышли на улицу.
Пенсионеры стояли к нам спинами и смотрели на подъезд, из которого мы только что сбежали.
На крыше появилась милиция.
– Менты, конечно, фанаты своей профессии, – сказал Толик. – На дом залезли.
Мы спрятались за углом, и дальше я предложил разделиться. Толик на ходу засыпал.
– Я пойду на работу, – говорю. – А ты отсидись дома, чтобы не вызывать подозрений.
Он кивнул и, спотыкаясь, побежал через двор к своей форточке.
А я пошел на комбинат, и хоть так говорю, будто не было страшно, но на самом деле было. Пятна серого цвета на другом конце улицы складывались в форму и погоны, каждый второй автомобиль оснащался мигалками. Ежесекундно я готовился услышать оклик.
Вдруг передо мной на перекресток выехал бобик. Страшный своей бобиковостью. Я развернулся, сделал вид, будто что‑то забыл там, откуда пришел, и трусцой побежал в обход по дворам. Недосып проявлялся везде, куда ни посмотрю, – мерещилось, что бобик мелькает то в окнах, то в арке, то выезжает из‑за мусорного бака, то уже стоит на дороге и подстерегает меня.
Не помню, как проходил проходную, но помню, как меня встретила мастерица.
– Ты опоздал на сорок минут, – говорит.
– Ну да, – отвечаю, – извини. Пойду работать в усиленном темпе.
Вот так и сказал.
Ее зрачки расплылись, черные, как подгоревшие коврижки.
– Мы тебя заменили, – говорит.
– Кем?
– Петром.
Петр – цеховой грузчик с подхалимскими замашками. Я ни разу не видел его в работе, только как он крутится с анекдотами возле начальства.
И тут я понял, для чего он в ночные смены заталкивал в мою линию свои дотошные щеки. Запоминал, какие кнопки жать, сволочь.
– Нельзя, – говорю. – Еще сломает что‑нибудь.
– Справляется.
Мне не нравились ее интонации.
– Так что, мне идти работать или нет? – спрашиваю.
– Не знаю. Я еще не видела твоей объяснительной.
Вот как все в жизни происходит, думаю.
– У тебя ведь и причины нет, – продолжала она. – Я же вижу. Признайся, проспал? Не держишься за работу? Знаешь, сколько людей с радостью бы на нее устроились?
– Знаю, – автоматически соврал я.
– Ну, так и расскажи мне, в чем причина твоего опоздания.
Я хотел придумать что‑то, и не смог.
– Ну, мы с человеком одним. С другом. Собрали, в общем, покрышки. По городу. Сколько могли найти. И сегодня утром развели из них костер.
Мастерица замерла в ауре контрового света из окна и вся погасла.
– И что? – прозвучал ее сиплый голос.
– Лоханулись. Слишком много дыма получилось. Весь район задымили. И на нас, короче, ментов вызвали. Так мы пока… убежали… я и опоздал.
– Ты идиот? – сказала она. – Издеваешься надо мной?
– Нет, – говорю.
– Иди в приемную и пиши объяснительную.
– Да что тут объяснять.
– Иди!
Больше всего я хотел пойти домой и улечься спать.
– Раз вам так Петр нравится, пусть он и делает ваши пельмени. А мне надоело, – сказал я и пошел в цех.
– Ты что, испугался? – крикнула мастерица. – Вернись! Я пошутила!
Выскочила за мной. Женщины, работавшие в цеху, остановили болтовню и посмотрели на нас. Мастерица хотела показать им, что управляет любой ситуацией, и снова, громко, чтобы все слышали, приказала мне вернуться. Напрасно. Я шел к выходу и впитывал возраставшее недоумение, прекрасное и свежее, ни на что ни похожее, впервые посетившее эти стены.
У проходной висела длинная доска почета с портретами электриков, обвальщиков и прочих столпов комбината, к которым затесался Петр. Все в праздничных рубашках, причесанные, чистые. Будто обречены на казнь. Глаза от напряжения чуть не вываливаются из орбит, их мокрая поверхность блестит, отражая вспышку фотоаппарата. Раньше я ничего смешного на этих портретах не замечал и проходил мимо, но теперь, когда власть комбината над моей личностью стала слабеть, стеклянный отсвет на вытаращенных глазах показался мне безумно смешным. Я зашелся в ликующем смехе и сполз под доску. Работа выходила из меня вместе с хохотом, как причудливый дым из горящей покрышки, и ее место занимало веселое облегчение.
Смеялся я странными визгливыми импульсами. Я всегда перенимаю поведение у людей, с которыми провожу много времени, и эту ужасную манеру скопировал у Толика. Если мы с ним смеялись вместе, то смеялись как два дурака.
Глава шестая. Все государства – концлагеря
