Последователь

– А где они?

– Куда ты клонишь, Анатолий? В надежном месте.

Контролершу отвлекли пассажиры с соседнего сиденья, и я продолжил дремать. На меня снова упал пузырь тишины.

– Все спрятали лица, – сказал вдруг Толик.

– Что? – осовело всплыл я.

– Никто на нас не смотрит. Специально.

Я оглянулся. У Толика бывают беспочвенные подозрения, но в этот раз он оказался прав, – лиц и впрямь не было. Кто‑то притаился за соседом, кто‑то повернулся спиной, кто‑то читал, опустив лицо под брови, а кто‑то накрылся кепкой.

Выглядело, будто пассажиры сговорились.

Толик забрался с ногами на сиденье и сел на спинку.

– Люди, – сказал.

Кроме одной бабки, на мгновение мелькнувшей из‑под платка глазом, никто не пошевелился.

– Пойдем в другой вагон, – говорю.

– В другом так страшно не будет, – согласился Толик.

Мы шли по осыпанному ногами проходу, и лица плыли навстречу. Оказалось, никто не хотел нас пугать, – пассажиры просто спали, уткнувшись подбородками в плечи, читали газеты и смотрели в окна.

– Здравствуй, – сказал Толик ближней бабке. – Ты живая?

– Конечно.

– Как тебя зовут?

– Ирина Михайловна.

– А меня – Толик.

– C чего ты решил, что я неживая?

– Понимаешь, все какие‑то страшные. Посмотри, как прячут лица.

– Не пугайся, родной, – Ирина Михайловна усадила Толика возле себя и положила руку ему на колено.

– Мы вообще‑то искатели приключений, – сказал он.

– Это я заметила.

– А куда ты едешь? С такими ведрами.

Одно ведро было вставлено в другое. Внутри лежали свернутые мешки.

– На дачу. Работы много.

– Понимаю, захотелось приземлиться. А мы со своей работы сбежали. Меня уволили, а Андрюша отпуск взял.

– Нет, – говорю, – меня тоже уволили.

– А я думал, ты в отпуске, – хохотнул он.

– Без работы человеку хана, – говорит Ирина Михайловна.

– На работе, – сказал Толик, обняв руками ногу, – я все время ходил. Вначале туда, потом обратно, то одной походкой, то другой, то по мокрому полу, то по сухому, то по опилкам, то по дразнилкам. И никуда не приходил. Я становился с краю и смотрел на пол и искал на нем дорогу, но пол был круглый и везде одинаковый. Были у нас такие странные люди, начальства, которые приставали ко мне, если я переставал ходить. Я их не любил. Называл их начальства‑кончальства. И вот все ходил и ходил, чтобы они не трогали, и никакого результата не чувствовал. Никуда не приходил.

– Это у тебя работа плохая была.

– И вот теперь я нашел дорогу, – сказал Толик. – Я выехал, наконец.

Он действительно выехал, и так разогнался, что пейзажи в окне не поспевали за ним. Провод перелетал столбы, как препятствия на беговой дорожке, спрыгивал в еловые ветки, отталкивался и снова перелетал.

Солнце жгло все сильней. Температура росла, становилось душно.

– Я знаю, что делать, – сказал Толик. – Пора охладить помещение.

Он побежал по вагону, открывая форточки, а я сел на свободное место у окна. Скользил глазами по пригорку, несшему лес. Елки напоминали камыши, а сосны – падавшие шланги.

Сквозняк входил из форточек волной и трепал пассажирам волосы. К стуку колес добавился свист ветра. Вдруг послышалось, как по крыше прокатился тяжелый прут. Толик сделал ухо крючком.

– Кто‑то ходит по потолку, – сказал. – Надо проверить.

И полез в форточку. Сел на нее – ноги в вагоне, а сам с той стороны. Подтянулся вверх.

Пассажиры запричитали.

– Не надо, – говорю. – Мы никому не мешаем.

Мне подобные трюки не под силу, а посмотреть хотелось. Я с трудом протиснулся в форточку и сел на раму. Толик лежал, вварившись в крышу, кое‑как держался за продольные металлические ребра и не шевелился. Шорты надулись как парашюты, ноги напряглись, как мерзлые рыбины.

– Ну что, – кричу, – есть кто‑нибудь?!

– Никого нет! – ответил он, не поднимая головы.

– А ты встань и всю крышу осмотри!

Или Толик промолчал, или поток воздуха заглушил его слова. До следующей остановки он лежал нашлепкой и не осмеливался встать.

После пересадки в Барановичах набилась куча народу. К нам сел мужик в тонких очках и гладком пиджаке, надетом поверх обтягивающей водолазки.

Наступило время обеда, я проголодался. В борт желудка изнутри, из центра урчания, воткнулось что‑то вроде пальцев. Я не особенно мучился, но стоило представить, как с этими пальцами проведу весь день, и необъяснимая тревога гнала меня позаботиться о еде.

Будто назло в вагон вошла женщина с хозяйственной сумкой, в которой темнели круглые аппетитно прожаренные пирожки. Притягательные, как головки мака. Особенно хороши были четыре экземпляра в первом ряду.

– С мясом, – сказала она и потащила сумку по вагону.

Я погладил складку на животе и утешил себя тем, что голодание пойдет мне на пользу.

Наш сосед в очках и пиджаке отложил портфель, завернул свой пирожок в салфетку и стал его чувственно кусать, чередуя бока с сердцевиной. Мне сделалось противно.

– Слишком уж тесно, – говорю. – Пошли в тамбур.

– Хорошо путешествовать со свободным человеком, – сказал Толик.

В тамбуре ехал молодой парень. Неопрятно одетый и косо стриженый. Стоял, прислонившись к стенке, и смотрел в окно.

Мы заняли другую половину тамбура.

– Тебе больше повезло, – сказал парню Толик. – В твоем окне кладбища и автомобили, а в нашем только мокрые поля.

– Присоединяйтесь, – ответил он.