Последователь

Второй снял с Толика кепку и оголил морщинистый ожог, маленький и сплюснутый, словно старая ягодица.

– Херня вместо лба, – говорит. – Все сходится. Пойдешь с нами.

Меня будто не замечали.

– Сохрани мои вещи, – сказал Толик и передал мне рюкзак и ножны.

– А я, – говорю.

– Тоже проблем хочешь? – спросил мент.

– Нет, – сказал я и опустил глаза.

Они увели Толика в подземный переход, и оставили меня в одиночестве посреди площади. Проезжая часть была заставлена заглушенными такси, между ними по тесной полосе машины ездили медленно и кучно, как на параде. Я тупо и безрадостно провожал их глазами. Без Толика было некуда идти и нечего делать.

В зеркальном вокзале отражались неприветливые люди, расчетливо экономящие все свои действия. Даже те, кто курил или сидел с газетой, курил или сидел неприветливо и напряженно. По асфальту катался и подпрыгивал клочок волос. Тут столько людей, и каждый роняет хотя бы по одному волоску, когда бежит в метро, и эти волоски встречаются и катятся вместе. Один клочок получается похожим на шар, другой на растрепанный нимб, а третий на ползущего по мрамору морского конька. Всюду рекламные плакаты – меня позабавил мужик, державший под мышками два арбуза, которые, когда я к ним приблизился, оказались головами его детей. Все они счастливо улыбались оттого, что не приходится мучиться беготней.

Когда мне было восемнадцать, я искал лучшей жизни и поехал работать в Минск. Из этого ничего не вышло – за несколько лет сменил кучу работ, от курьера до строителя, но денег так и не заработал. Минские частники меня постоянно кидали. Истекал испытательный срок, потом месяц или больше, до первой зарплаты, а когда приходило время платить, частник не отвечал на звонки. Кто‑то поступал еще хуже – обещал заплатить, но с задержкой, и задерживал настолько, что мне не на что становилось жить, и я вынужден был уйти сам.

Еще и с жильем была постоянная тягомотина. Я не мог позволить себе снять квартиру, потому приходилось проживать со случайными людьми, обычно студентами, и хорошо, если были деньги на отдельную комнату. Долго жить на одном месте не получалось, либо студенты съезжали, либо владелец, следивший за рынком жилья, повышал плату, или продавал квартиру и просил освободить площадь. Иногда я жил напрямую у хозяев квартиры, часто это были одинокие старушки, реже бедные семьи, которые таким образом зарабатывали. Жить так было невыносимо, я постоянно переезжал. Переезд за переездом. И везде одно и то же. Я ни с кем не сдружился за эти годы, только потихоньку начал пить.

Тем не менее, о самом городе и о том времени память у меня осталась светлая. Какая‑то особенно молодая, похмельная и таинственная. Это одна из причин, почему я решил туда съездить. Обрадовался возможности вернуться в молодость.

Через площадь Независимости вышел на проспект. Зачем‑то спешил, непонятно куда, и совсем не получал удовольствия. Отметился на любимых местах и спустя час ничего о них не помнил.

Ко мне привязалась собака, за ней другая. Чутье подвело их, и они думали, что я их накормлю. Я их погладил и попросил искать в другом месте. Кажется, они поняли. А люди меня разочаровали – если мы встречались глазами, они расфокусировали взгляд и делали вид, что задумчиво смотрят в пустоту. Почему‑то я помнил минчан другими – смелыми, раскованными, более независимыми, чем мы, а они еще более разъединенные и одинокие, и боятся смотреть другому человеку в глаза. Все ходят в наушниках и рассматривают тротуар, и задевают прохожих проводами.

Конечно, я был зол, и Толик не шел из головы. Не хотелось возвращаться в Слоним без него. И от контролеров бегать не с кем, и вообще тошно с людьми без его чувства юмора.

Стыдно было, что его забрали, а я струсил.

Жену его я не винил, ее действия обусловлены непониманием. Меня больше расстроило то, что ей помогло государство.

Я привык считать, что у нас есть свобода, но на самом деле ее очень мало. Все государства – концлагеря, не зря так было сказано, и я по‑настоящему это увидел. И забор вокруг границы, и патрули, охраняющие совсем не нас, и неравноправие между блатными и простыми кастами.

Свободны у нас лишь бездомные собаки – вот из кого нельзя извлечь выгоду. Это последний класс городского дна, истинные подонки человечества. Только они, шатающиеся на краю общества, способны смотреть людям в датчики зрения.

 

Глава седьмая. Великая хартия вольностей

 

Я летел в ночном небе и смотрел, как стадо коров спасается от кошмарной угрозы. Вдруг в прихожей затрясся телефон. Узнав мой номер, Толик звонил каждое утро.

– Снова твой блаженный звонит! – крикнула Ольга.

Я скинул одеяло, вышел в прихожую и поднял трубку. Перед глазами стоял виденный сквозь звезды бег коров. Толик хохотал и стучал по кнопкам – связь подавлялась звуками тонального набора.

– Это я! Я… придумал …!

– Привет, – говорю, закрыв глаза. – Опять разбудил.

– Мы должны построить… идиота! Выходи!

– Через пятнадцать минут.

– На нашем месте, – сказал Толик и повесил трубку.

Солнце за окном висело низко и походило на божество. Я прошел на кухню, вскипятил воду в чайнике. Поставил чай на подоконник, сел рядом на табуретку и уставился в окно. Зашла Ольга и для отвода глаз полезла в крупы.

– Куда собрался? – спрашивает.

– Не знаю. Толик что‑то придумал.

– Ты заметил, что нам никто, кроме него, не звонит?

– Это потому, что у тебя нет друзей.

– Да, и вот я подумала, – а зачем мне телефон? Зачем ишачить на работе и оплачивать твои звонки?! Чтобы ты потом по помойкам шлялся?!

– Никто тебя об этом не просит.

Вообще‑то у нас были совместные сбережения, но я не опускался до того, чтобы о них напоминать.

– Я, может, тоже хочу уволиться! – раскричалась она. Должно быть, долго держала в себе.

– Уймись, пожалуйста, – сказал я. – Мне надо идти.

На улице солнце еще больше походило на божество. Свет вращался в небе по слепящим орбитам и слоями ложился на сухую землю.

Толик ждал меня на карьере, и с собой у него была стопка книжек. Он рвал их на страницы и бросал под ноги.

– Слышал меня, Андрюша? – говорит. – Будем делать большого бумажного идиота.

Его ожог покрылся ежиком волос, к серьге была приделана золотая цепочка. Рвал он плохо – много бумаги оставалось на корешках.