Противоречия любви

Все это время Дара стояла у окна и наблюдала за этим действом. Когда дверь закрылась, она подошла к столу. От стоящей на нем еды очень вкусно пахло. Несмотря на всё происходящее, она ощутила голод и желание поесть, но тут же одернула себя. Не должна она это есть. И вообще она должна что‑то предпринять, чтобы спастись. Конечно, хорошо рассчитывать на отца, но она дочь барона и не будет есть пищу врага, не будет сидеть и ждать.

Всё это время Дара думала о произошедшем и искала пути спасения. Так и не найдя их сейчас, она приняла решение: первое – это ничего не есть, а второе – устроить в этой комнате погром, выразив тем самым свое возмущение по поводу всего произошедшего. Ничего более конструктивного за это время она не придумала. Да и какие еще варианты? Дверь заперта, на окне решетки, и охрана таких габаритов, что внушает ужас.

 

Дара обвела комнату взглядом. Конечно, красиво здесь, и на секунду в душе возникло сомнение – может, не стоит? Она вообще не могла что‑либо разрушать. Это неправильно. Вот даже всё это, что ее окружает. Ведь люди вложили в это свой труд… Но только сейчас у нее нет другого выхода. Она подошла к вазе на столе и, взяв ее, обернулась к зеркалу‑трюмо. Несколько секунд она пыталась сосредоточиться и убрать ненужные сожаления, а затем бросила вазу в зеркало. От звона стекла Дара вздрогнула и потом, открыв глаза, посмотрела на то, что она сделала. Видеть это было неприятно, но она решительно направилась в ванную комнату и там, взяв еще одну небольшую вазочку, бросила ее в зеркало на стене. Его осколки с мелодичным звоном осыпались на белый кафель. Дара стала сметать с полок стоящие там баночки шампуней и гелей.

Когда в ванной комнате больше нечего было бросать на пол и разбивать, она вернулась в комнату. Ее взгляд привлек телевизор на стене. Она сорвала его и, бросив на пол, стала прыгать на нем.

Окно ей удалось разбить только с третьей попытки. Бросить в него стул у нее не хватило сил, а от более легких предметов оно не разбивалось. Но всё‑таки она добилась своего, и стекло, треснув, осыпалось на широкий подоконник.

Вот только еду на столе она не тронула. Ей с детства внушали уважение к еде. Кусочек хлеба, оброненный на пол, был страшным проступком, а выкинуть еду – о таком и речи не могло быть. Цыгане, веками переживающие голод, ценили еду и никогда не позволяли себе относиться к ней неуважительно. Поэтому после разгрома всего, в комнате только стол с едой оставался таким, каким и был.

 

На шум от происходящего в комнату заглянул охранник. Но он ничего не сказал, только быстро оценил масштаб разрушений и закрыл дверь. И всё, после этого никто к ней не заходил.

И когда в середине ночи Дара почувствовала, что мерзнет, так как из разбитого окна веяло ночной свежестью, она стала сомневаться в правильности своих действий. А на следующий день, когда к ней так никто и не пришел, она пожалела, что разбила телевизор. Ведь в доме отца она не могла его смотреть. Это было запрещено – телевизор смотрели только мужчины. Сейчас же она сама лишила себя такого блага и теперь сидела в полном бардаке на кровати, кутаясь в покрывало и сходя с ума от происходящего. Конечно, телевизор бы сейчас скрасил ее существование, но она его разбила.

 

***

 

Переговоры с цыганами были долгими и практически бесполезными. Гер, уставший от всего этого, полулежал в машине и курил, смотря на колечки дыма.

Ковало понимал его состояние и не мешал ему. Затем он вспомнил о телефоне, у которого выключил звук. Взяв его, он увидел несколько пропущенных вызовов.

 

Полуприкрыв глаза, Гер слушал то, что говорит Ковало в телефон. Он в целом уже понял, что с этой девчонкой у них проблемы.

 

– Говори, – видя, что Ковало убрал телефон в карман, сказал Гер.

 

– Буянит… Не ест, погром в комнате устроила, – сухо и кратко пересказал Ковало события, происходящие в особняке Полонского.

 

– Езжай туда и разберись. И помни – она мне нужна… Пока нужна.

 

***

 

Этот день тянулся бесконечно долго. Дара сходила с ума, ощущая, как время издевается над ней. Казалось, минуты растягиваются в вечность. Она так и сидела на кровати в эпицентре разрухи, теперь уже не зная, чем себя знать. Этой ночью она даже немного поспала, но с первыми лучами солнца проснулась и теперь просто ждала, что будет с ней дальше. И вот, наконец, дверь открылась. В нее вошел тот, кого звали Ковало.

Дара сгруппировалась и придала лицу безразличное выражение, хотя при виде этого налысо бритого мужчины с внешностью средневекового палача у нее всё холодело внутри. Вместе с Ковало в комнату вошли несколько его людей. Подойдя к девушке, они схватили ее и, стянув с кровати, подвели к стулу, на который и посадили, при этом продолжая держать ее. Только теперь Дара увидела в руках у Ковало миску. Судя по запаху, там была каша. Он подошел к ней, а дальше произошло то, чего она никак не ожидала. Один из охранников оттянул ей волосы назад, а Ковало, схватив за подбородок, заставил ее открыть рот. Воспользовавшись этим, он впихнул ей ложку с кашей в рот.

 

– Жри, – грубо сказал он, и следующая ложка с кашей опять оказалась у нее во рту.

 

Ничего другого сейчас Даре не оставалось, как давиться кашей и глотать ее. Мало того, что ее кормили ненавистной овсянкой, так еще и так позорно пихая ложки этой каши в нее. Ковало даже не ждал, когда она прожует. Он просто методично запихивал ей в рот кашу, а она давилась и ела, стараясь сдержать набегающие на глаза слезы обиды и унижения. Часть каши падала на блузку, а часть стекала по подбородку, от этого становилось еще противнее.

Когда миска опустела, Ковало, довольно посмотрев на нее, похлопал ее по щеке и, переведя взгляд на стоящего позади него охранника, кивнул тому. Охранник легко и не церемонясь потащил девушку к кровати и бросил на нее. Дара и опомниться не успела, как ее руки были подняты кверху и скованы наручниками, цепь которых проходила через кованный вензель изголовья кровати. Теперь она не могла вообще что‑либо сделать, только лежать с поднятыми кверху руками и прожигать всех ненавидящим взглядом.

 

– Захочешь писать – позовешь, – сказал Ковало и двинулся к выходу из комнаты. – Да, писать ты теперь будешь тоже только в присутствии моих людей, чтобы ничего больше не разбила.