Путь палача

– Ехать будем часа 2, не меньше, – прокомментировал отец. Почему‑то эта фраза меня усыпила, и я задремал, кажется, на полтора часа.

После сна я весь вспотел. В сознании еще всплывала кровь на моих руках и то, с какой тщательностью я смывал её в раковине.

В лесу воздух был влажный, и после пыльного сухого воздуха это вызывало у меня нескончаемый кашель. Дядя Джордж хлестанул по спине так, что загорелись лёгкие. Но удивительно: кашель после этого исчез, будто его и не было. Зато мой мозг словно очистился и мыслить стал яснее. Даже все органы чувств обострились до предела, я стал реагировать на каждый шорох, шелест, треск, движение, изменение света. Отец будто отделился от нас. Я с его приятелем остался один на один и молчал, осторожно шагал вперед.

– Пытайся мне подражать. Так будет быстрее, чем я буду тебе объяснять. – заявил Джордж и тепло взглянул на меня. Я кивнул.

Мы стали двигаться быстрее, чем до этого. Но меня удивило не это, а то, с какой легкостью дядя Джордж передвигал свои ноги и – я был шокирован – не издавал, кажется, ни единого шороха, ступая по траве. В то время как я, пытающийся его копировать, шёл как громадный неуклюжий слон.

– Как тебе это удаётся? – шёпотом прохрипел я.

– Что?

– Твоя походка. Ты по воздуху идёшь?

Мужчина насмешливо нахмурился, наверное, придя к мысли что без разговоров не обойдётся, и ответил:

– Я сливаюсь с этим местом. Я становлюсь травой, по которой иду, превращаюсь в деревья, мимо которых прохожу, растворяюсь в этом лесном воздухе. Я часть этого леса, поэтому не могу как‑то выделяться среди всего.

Но я не понимал:

– Ты же человек!

– Ошибаешься. Любой уважающий себя охотник, как только ступает в лес, перестаёт быть человеком.

Мы продолжили идти молча, хотя еще до сих пор я не мог сообразить, как возможно было так идти. Ведь отворачивая голову в сторону или немного убегая вперёд, я переставал ощущать, что дядя вообще находится рядом. Я думал, что резко оказывался один.

Отец ушёл в другую часть леса, невозможно было заметить хотя бы его силуэт. Поэтому я пытался освоиться самостоятельно.

Солнце заходило за горизонт. Отражаясь меж деревьев, солнечные лучи слепили глаза. Всеми усилиями мне хотелось тоже слиться с природой, с ягодами калины, которые постоянно отпинывал ногами, с кустами, царапающими мне запястья, сучьями, ударяющими меня то по щекам, то по лбу, то по ушам. Всё это настолько раздражало, что я готов был взорваться. Оттого, что дядя Джордж требовал от меня невозможного.

В один момент я резко остановился, вспыхнув в гневе. Эмоции ударили в голову – загорелись уши и щёки. Похолодели пальцы ног. Я возненавидел всё вокруг и желал самоуничтожиться от неимоверного чувство жалости по отношению к самому себе.

Я ударил кулаком по дереву, но оно даже не пошевелилось и не затряслось. Зато костяшки пальцев заныли знатно. Я издал крикоподобный пищащий звук и сложился пополам, прижав руку к груди. Я ненавидел уже это место и меня раздражало, что со мной никто не разговаривает. Я вспыхнул так ярко, что не мог снизить свой пыл. Потому что рядом не было даже матери, ведь именно она оказывала на меня огромное влияние. Тут и настигла меня самостоятельность. Только вот вкус её оказался горче, чем ожидалось. Больше никаких пряток за спины. И никаких: «Мама, почему так происходит?».

«Мама?»

Я резко заметил, что остался один. Где дядя Джордж, где отец? Я замешкался, несколько секунд оглядываясь по сторонам.

– Папа?

На мой голос никто не откликался.

Лес заключил меня в цепкие звериные объятия, из которых невозможно было выбраться. Я мог только задыхаться, сражаясь со своим собственным страхом. Страх был более ужасающим, чем лес сам по себе. Страх был лесным когтем, впивающимся в глотку и разрывающим артерию. Тряслось всё тело. Оно отвергало отсутствие людей. Отсутствие поддержки.

Отсутствие всего.

Лицом к лицу. Один на один.

Под истеричное восприятие происходящего, словно в тумане или в дурном полудрёме, каким‑то образом я сумел завалиться в овраг и притих там на долгое время. Тот день стал для меня ключевым. Не потому, что мне пришлось наложить в штаны от собственного одурения и заблуждения в собственных страхах. Хотя это тоже сыграло свое особое значение в преломлении меня. Но потому, что я многое вынес, пребывая один на один в лесу. Потому что меня никто, абсолютно никто не учил. Я пришел к выводам сам. И вынес для себя главное.

Я не смог найти ни отца, ни дядю Джорджа. Лесная летняя красота пейзажа перевоплотилась в пугающе‑мерзкопакостное пространство, наполненное невидимыми или скрывающимися в кустах существами и тварями. Тишина гудела. Любой шорох листьев вызывал дрожь по телу. Сколько раз я тогда бессмысленно, замирая от страха, оборачивался? Да и помогло ли бы мне это? Чувство паники оцепило меня.

Встал на подкашивающихся ногах и стал выбираться из ямы, в которую недавно загремел. Ногтями вцеплялся в землю и в корни и карабкался вверх. Задыхался, падал. От безысходности и злости набрасывался на стену оврага и полз на выход. Всё это длилось бесконечно долго.

Вся романтика леса рассыпалась вместе с моим желанием охотиться. Теперь хотелось только выжить. Но эмоции – грёбаные эмоции перекрывали мне возможность сосредоточиться на происходящем.

Пока я шагал по небольшим сугробам, я натыкался на чьи‑то человеческие следы на земле и мятую траву. Но следуя четким меткам, я снова выходил на те же места, где уже был. И ходил так по кругу, не соображая, как выйти из чёртового леса?

Понимание, как выжить в таких условиях, пришло только спустя несколько часов. Точнее, я только начал понимать, но до конца всё ещё не получалось. Я упал на сырую землю и замер. С левой стороны уха слышалось пение соек‑пересмешниц и их звукоподражание, а с правой – шелест листвы из‑за легкого ветра. Я как бы разделился на две части, потом на три, когда услышал стук дятла по дереву, далее – на четыре, услышав топот маленьких ножек, бегающих по сырой земле, покрытой хрустящей травой, лопающейся, если на неё слегка наступить. Я разделился мысленно на много‑много частичек и ощущал себя и тем, и тем, и всем на свете. Ветром, деревом, землей.

Я лежал и сливался с корнями деревьев. Нутром ощущал, как по ним забирался внутрь кроны, в сучья, разливался соком по листьям, превращался в смолу. Всё происходило само по себе, независимо от того, насколько я был опустошен. Тело моё поняло, каково это – быть частью леса. Только сейчас пришло понимание, что с заходом в лес стирается человеческий облик и остаётся только существо, взорвавшееся на мириады атомов. Я понимаю и осознаю это только сейчас. Но тогда, когда я был маленький, многое оставалось за пределами моего понимания. Я лежал ещё какое‑то время, а потом подскочил с места, услышав резкие незнакомые и грозные передвижения.