Тайны профессорской тетради. Повести и рассказы

Поняли, какую сценку я в виду имел, пока лифт до четвёртого этажа полз? Мне почему‑то бант у девочки больше всего запомнился. Вот ведь как бывает. Сценки такой на самом деле и не было никогда, привиделась она мне, а запомнилась как вполне реальный случай из жизни. Я в нужную дверь уже звонил, а всё ещё эту сценку себе представлял. Сам не пойму, что на меня нашло. Меня смех душил, и казалось, что сейчас именно та тётка, что мне привиделась, дверь и откроет.

Когда шаги услышал, попытался придать лицу серьёзное выражение, а оно в улыбке расплывается – и всё тут. Дверь открылась, а там никакая не женщина, а пожилой мужчина, одетый в чёрный костюм с бархатной бабочкой на шее, стоит и смотрит на меня вопросительно. Я в лицо ему взглянул, и мне прежде всего очки в глаза бросились. Тонкие такие и удивительно знакомые. Настолько знакомые, что у меня даже улыбка дурацкая с физиономии сползла. Я стоял и глазами хлопал, забыв напрочь, зачем пришёл. Глядя этому человеку в лицо и понимая, к кому именно в дверь позвонил, я тихо‑тихо скорее прошептал, чем проговорил:

– Дмитрий Дмитриевич… – и замолчал. Стоял и смотрел на него, и всё.

Он мне приглашающий жест рукой сделал, посторонился, чтобы я в квартиру зайти смог, и тоже почти шёпотом спросил:

– Автограф хотите?

Я в смятении кивнул головой. Он улыбнулся и сказал:

– Подождите секунду.

И исчез за дверью, которая с левой стороны в большой прихожей была. Вернулся он быстро, с какой‑то бумагой в руке.

– Какое моё произведение на вас производит самое большое впечатление?

Неожиданный вопрос заставил меня напрячься.

– Наверное, Ленинградская симфония, – ответил я.

– Тогда подождите ещё немного, – услышал я, а Дмитрий Дмитриевич вновь скрылся за дверью.

На этот раз его не было несколько минут. Вернулся он очень довольным.

– Дома посмотрите, на чём я вам сейчас напишу.

Он присел на специальное сиденье, где удобно обувь зашнуровывать, взял ручку и задумался. Потом спросил:

– Звать‑то вас как?

Я ответил:

– Иван Жилин.

Он кивнул головой и начал что‑то писать. Тут я заметил в своей руке конверт с билетами и вспомнил, зачем явился в этот дом.

– Простите, Дмитрий Дмитриевич, а могу я увидеть… – и прочитал фамилию, написанную на конверте.

– Её нет, она по делам уехала. А зачем она вам?

– Я ей билеты на поезд принёс, – совсем растерялся я и начал совать ему в руки этот злосчастный конверт.

Шостакович достал билет и рассмеялся:

– Так вы с билетом явились, а я подумал, что вы мой поклонник. Я Анну отпустил, когда нам сообщили, что до полудня билет принесут. Мне в час надо будет уехать, вот я и решил сам билет получить. Так автограф‑то нужен?

Я так активно закивал головой, что он опять засмеялся и начал что‑то быстро‑быстро писать. Затем положил бумагу, на которой писал, в конверт, где лежал билет, и в таком виде отдал его мне. Я уже хотел выйти, как спохватился:

– Дмитрий Дмитриевич, вам следует в ведомости расписаться, что вы билет получили.

И я достал из планшета ведомость.

– Так я же, наверное, деньги должен? – спросил Дмитрий Дмитриевич. – Подождите, я сейчас принесу.

Он быстро вернулся и протянул мне двадцать пять рублей, в то время как в ведомости значилось пятнадцать рублей семьдесят копеек.

Я ему принялся сдачу отсчитывать, а он пятёрку взял, а от остального отпихиваться начал, даже руками замахал. Так мне и пришлось уйти.

Когда я отошёл от дома Шостаковича на достаточно большое расстояние, то достал из планшета конверт, который он мне вернул. Внутри оказалась программа первого исполнения его симфонии в блокадном Ленинграде. На программке было написано: «Ивану Жилину. На память. Я на этом концерте не был, меня эвакуировали. Мне потом, уже после войны, дали несколько программок того концерта. Это одна из них». Ниже была чёткая подпись – Шостакович и дата.

Я раскрыл эту программу и прочитал:

«Большой зал Ленинградской филармонии.

Дмитрий Шостакович. Симфония №7 до мажор. Соч. 60.

Исполняет Большой симфонический оркестр Ленинградского радиокомитета под управлением Карла Элиасберга».

И дата, которая потрясала: 9 августа 1942 года.

Я ещё долго на улице простоял. Сигареты три, наверное, извёл, одну от другой прикуривая, всё встречу эту случайную вспоминая. Потом на часы взглянул и с места сорвался.

Дальше всё путём шло: я – конверт, мне – деньги, пробежался, опять конверт на деньги поменял – и снова вперёд. Пятьдесят четыре адреса обежать в такой круговерти домов – это, я вам скажу, задачка. Где‑то на сорок пятом я почти сломался. Есть захотел до невозможности. Ещё подождать да в бюро пообедать нельзя – по субботам и воскресеньям столовая там не работала. Нам разъяснили, что им, тем, кто в ней трудился, отдыхать положено. Мне это было ясно, и сомнений в том, что так должно быть, у меня никаких не возникало. Но один, как мне кажется, вполне закономерный вопрос всё же появился: а где в выходные обедать тем, кого в нашей столовой в будни кормят? Ведь все до одной службы ЦЖБОПа безостановочно трудятся. У всех же скользящие выходные, почему бы и столовой не перейти на такой же режим работы? Я себе этот вопрос на засыпку задал – и сам же на него ответил: «Работало бы руководство по такому же графику, наверное, вопрос был бы решён».

В этот момент я как раз по Большому Гнездниковскому в сторону Горького шлёпал. Ноги гудели. Ещё бы, столько километров им по асфальту намотать пришлось. Если начать считать, то не только за голову схватиться можно. А у меня ведь ещё почти десяток конвертов в планшете. О них забывать нельзя. Правда, к моей радости, три конверта в один дом доставить следовало. В огромный жилой дом, построенный перед самой войной на месте снесённой церкви Димитрия Солунского. Он громадился на углу Горького и Тверского бульвара и носил в народе название «дома под юбкой». Когда‑то на ротонде, что возвышается на крыше на самом углу здания, стояла скульптура балерины в пачке. Её давно убрали от греха подальше, говорят, разрушаться начала, побоялись, как бы чего не вышло, а название осталось.