Тайны профессорской тетради. Повести и рассказы

– Да вы не волнуйтесь. Я, видите ли, спешу сегодня очень, а дочка попросила посидеть подождать, пока билеты не принесут. «Весь день ждать я не могу, а тебе всё равно делать нечего», – явно передразнила она кого‑то. – Не понимает, что у пожилых людей тоже свои весьма важные дела быть могут. Сама, бездельница, не работает, только по портнихам да массажисткам с косметологами шляется. Вышла замуж за богатого грузина – где он только деньги берёт, хотела бы я знать.

Она всё говорила и говорила, а тем временем продолжала заниматься каким‑то странным делом. После того как чай во все шесть чашек налила, одну мне пододвинула, затем из холодильника торт достала, уже на кусочки порезанный, разложила его на шесть тарелочек и каждую напротив одной из чашек поставила. Вилочки небольшие, позолоченные вроде бы, такие оригинальные, всего с двумя зубцами, рядом положила, в салфетницу салфетки бумажные, уголком сложенные, воткнула, на всё это посмотрела, по‑видимому, увиденным удовлетворилась и сама на стул, такой же, как подо мной, уселась.

Я за ней продолжал наблюдать. Хотелось понять: она что, из всех чашек по очереди пить будет или как? А если «или как», то зачем она всё это нагородила? Наверное, эти вопросы у меня на физиономии настолько явственно проявились, что она усмехнулась как‑то странно, скривив при этом лицо, и тихонько так сказала:

– В старой квартире, откуда меня дочка с зятем выгнали… – Она помолчала секунду и продолжила: – Они‑то говорят, что не выгнали, а предоставили мне идеальные условия для жизни. Мол, тут тихо и спокойно, а там внуки мешают. Их у меня четверо. Правда, – она ещё голос понизила, как будто стала опасаться, что кто‑то подслушать может, – выросли они, внуки‑то, у старшей своих детей уже двое, мальчик и девочка. Это, выходит, правнуки мои. И живут они от дочки, то есть от родителей своих, отдельно. Все отдельно, – повторила она. – В моей бывшей профессорской квартире – она большая, пятикомнатная – дочь с мужем своим вдвоём остались, так что не мне кто‑то там мешал, а я им мешала. Так получается…

На глазах её слёзы блеснули. Она их быстро, одним движением смахнула и продолжила:

– Вот я и придумала эту игру – накрывать как бы на большую семью. Да привыкла уже. Вы внимания‑то не обращайте, чай пейте. Если сахар нужен, кладите сколько хотите, песок в сахарнице лежит. Я, когда с тортом пью, сахар не кладу, и так сладко.

И она вновь заплакала, на этот раз по‑настоящему. Беззвучно, а оттого ещё страшней. Лицо гримасой исказилось, слёзы двумя ручейками потекли. Я никогда даже представить себе не мог, что вот так слёзы бежать могут. Сидел, чашку поднял, но даже глоток чая, чтобы горло промочить, в котором всё пересохло в одну секунду, сделать не мог. Спазмом у меня всё сковало во рту.

Наконец хозяйка успокоилась. Раз – и всё в одно мгновение закончилось, лицо вновь нормальным стало, слёзы перестали бежать, и она даже улыбнуться попыталась. Не очень ровной улыбка получилась, но всё же.

– Вы простите меня, это чисто нервный срыв. Давайте допивайте, да мне действительно идти надо. Нет, вы не подумайте, что я вас выгоняю, просто так вот обстоятельства складываются.

Я уже к Марьинскому универмагу подходил, а это минут десять заняло, а может, и побольше, но всё ещё в себя толком прийти не мог. В троллейбусе, пока он до «Белорусской» меня вёз, всё об этой бабуле думал да пьесу вспоминал, которую уже не один раз в театре Моссовета смотрел. «Дальше тишина» она называется. Про судьбу двух стариков, которые всю жизнь вместе прожили, а теперь их дети разлучают и в разные концы страны увозят. Там так пронзительно этих стариков два наших великих артиста играли. Его – Ростислав Янович Плятт, а её – Фаина Георгиевна Раневская.

Я пьесу вспоминал и думал: везде всё одинаково, и не только от нас самих судьба наша зависит, но и от детей с внуками. Как же мы бываем жестоки к старикам своим, которые в нас всю душу свою вложили, на ноги поставили, а мы… Я даже рукой махнул, и на меня какая‑то женщина с опаской посмотрела.

В вагоне метро, когда на «Площади Свердлова» почти все из вагона выскочили, мне сесть удалось. Обычно я в транспорте всегда стоя еду, но в тот день присел. Ноги как чужие были. Они даже не гудели, как это бывает, когда много ходишь, а напрочь отнимались.

Присел я и ещё раз шестьдесят третий конверт достал, чтобы адрес уточнить. Я на него смотрел, как будто в первый раз увидел, и ничего понять не мог. Всё заслонила фамилия заказчика. Вот её я действительно первый раз прочитал. Потом прочитал ещё раз. Третий уже не понадобилось – и так всё ясно. Ждёт меня там, на Варшавке, Лиана Багирова. Представляете?! Конечно, та Лиана, которая мне всю малину с защитой сломала, не могла вернуться в Москву, да ещё и в другой район, да ещё и билеты заказать до Тулы… Я подумал немного, а потом решил, что я не прав. Конечно, всё это могло быть. Маловероятно, но могло. Явно противоречило реальности лишь одно: наша Лиана в жизни не поехала бы в общем вагоне. Я её, разумеется, изучил не так хорошо, но общий – это стопроцентно не для неё.

Успокоился я, хотя, положа руку на сердце, надо признаться, не так уж и волновался. Ну а коли время всё одно девать в поезде некуда, я всю ту историю, которая в мае случилась, снова начал в памяти своей крутить. И опять с самого начала. Ну, вам‑то я не буду повторять то, о чём уже речь шла, а продолжу с того места, на котором остановился.

Итак, осталось мне всего‑то‑навсего напечатать текст диссертации. Самое сложное во всём этом, что в тексте тьма отсылочной информации, и по большей части иностранные источники, а следовательно, латынь‑матушка.

Хотя в институте целое машинописное бюро работало и три машинистки с утра до вечера по клавишам стучали, толку от них для нас не было никакого. Как мимо ни идёшь, этот стук всегда слышен был. Иногда даже вопрос возникал, да отдыхают ли они? Ну а раз так заняты, то и соваться туда бессмысленно, поэтому никто и не совался. Правда, я несколько раз в их царство по комсомольским делам забегал. И каждый раз одну и ту же картину видел. Одна машинистка действительно с упорством дятла по клавишам долбит, да ещё с немыслимой скоростью, обычным людям явно недоступной, и, что удивительней всего, практически без ошибок, а две другие журнальчики женские рассматривают или ещё чем‑нибудь полезным для дома и семьи занимаются. Но дело‑то было не в этом, мы все понимали, что машинистки тоже люди и им, как и всем нормальным гражданкам нашей страны, отдых необходим. Главным, почему мы туда не обращались, было следующее обстоятельство: отдать что‑то в печать в институтское машбюро можно было только с визой самого директора. Вот в этом и была основная загвоздка. Как только сотрудники ни исхитрялись, чтобы туда со своими рукописями пролезть, мало кому это удавалось. Вот если есть письмо за подписью директора – тогда пожалуйста, или статью в наш отраслевой журнал, редакция которого в соседнем кабинете находилась, – тоже можно, а отчёт квартальный или, совсем уж немыслимая вещь, диссертацию, будьте добры, сами печатайте или на стороне машинистку ищите.

Нашей лаборатории в институте многие завидовали, у нас был свой подпольный, он же резервный, вариант. Когда я только на работу устроился, мне в помощь лаборантку выделили. Ниной Степановной её звали. Женщина она была уже достаточно зрелая, имела дочку, Майечку, двадцати с лишним лет. Жаловаться мне на неё не приходилось, грех на душу не возьму. Она была в меру исполнительной и так же в меру ленивой. У нас с ней если и не дружба завязалась, то сложилось вполне нормальное деловое сотрудничество. Где‑то с год моё счастье продолжалось, а потом то ли тесть ей поспособствовал, а был он академиком, доктором сельскохозяйственных наук, то ли просто так сложилось, никто не знает, но её перевели в спецотдел. Там она была полноправной хозяйкой: и машинисткой, и уборщицей – в общем, выполняла всё, что следовало по роду её новой деятельности.