Театр Богов. Цветы для Персефоны

Хотя Гебе, как мы уже говорили, никогда не разрешалось присутствовать при самом последнем священнодействии, но она была богиней юности – а юность любопытна, и однажды девушка всё‑таки рискнула незаметно вернуться в покои Пенорожденной. Увиденное смутило её тем, что в нём не было ничего странного или таинственного, ничего, что могло бы оправдать столь строгую секретность. Да и что могло быть тайного в фигуре Афродиты, держащей в руках очередную коробочку с мазью? Геба пробыла незваной не слишком долго – боялась быть обнаруженной, – но всё это время Пенорожденная так и простояла в неподвижности, лицом к спрятавшейся в складках драпрей Гебе – веки опущены, губы сомкнуты. Возможно, она просто размышляла сосредоточенно или говорила с кем‑то мысленно; возможно, тайность крылась не в эликсире, не в его составе, а в чём‑то другом, но как Геба ни ломала голову, так ни до чего додуматься толком и не смогла. Заветный фиал подносился ею, как правило, в конце пира, когда царила сумятица, все перебивали всех, и никто не следил за соседями, а если и следил, то далеко уже не с тем рвением, с каким мог бы делать это в начале. Это было требованием богини любви, и ещё с фиалом следовало передать её приветствие и просьбу испить вино до дна. Обе фразы звучали выверено‑ритуально и смотрелись пустой формальностью, но если вдуматься, и это тоже было странно! Для чего всё время твердить одно и то же, в одном и том же, узком до неприличия, кругу? Но ослушаться Геба не смела и покорно повторяла набившие оскомину фразы – слово в слово, из раза в раз. Иногда она думала, что может быть Пенорожденная дает так своё благословение – и снадобьям и богам, и, может быть, она мысленно шепчет какие‑то напутствия этим драгоценным коробочкам и скляночкам, когда стоит вот так, замерев в молчании, держа их в руках. Может быть, поэтому она и выгоняет их с Гекатой, чтобы не мешали. Или может быть, только её, Гебу, к Гекате у богини любви куда как больше и приязни, и доверия. Это могло показаться обидным, но Геба не обижалась. Юность не только любопытна и милосердна, но и легкомысленна, а посему дочь Геры не трудилась вникать в эти странности. Всё шло своим чередом – любопытство задавало вопросы, легкомыслие отвлекало от них и на пару с милосердием улаживало все её конфликты с самой собой и окружающими.

И вот сегодня ей неожиданно удалось тайком поприсутствовать при разговоре Афродиты и Гекаты. И она не собиралась ничего подслушивать, ей пришлось задержаться – не по своей вине. Новые сандалии, принесенные Гермесом в подарок её матери, оказались чересчур легкомысленны для Геры. Они и вправду были редкостной диковинкой – на высоком, изящном, очень тонком каблучке, с необычно широкой ременной лентой, составленной из полосок твердой кожи перламутрового отлива, которая перехватывала подъем и крепилась золочеными крючками под щиколоткой. Край ленты, похожий на распахнутое крыло, прикрывал каблучок с внешней стороны, и казалось, будто пятка парит в воздухе. Но величественная, и что греха таить, несколько тяжеловесная красота супруги Зевса никак не гармонировала с легкостью и какой‑то даже задорностью обувки и потому сандалии досталась Гебе. Ткань её пеплоса, собранного лентами в бесчисленные складки, уже несколько раз цеплялась за кожаные ремешки, но соскальзывала, а тут…. Тут, наконец, это случилось – шелестевший у самого пола край платья попал под узкий кончик каблука и вцепился в него намертво. Девушка чудом не упала, её выручила тяжелая ткань дверных завесей, вовремя оказавшихся под рукой.

Геба нагнулась и попробовала высвободить подол. Неудачно. Рвать ткань не хотелось, ей нравилось это платье, и она присела на корточки, чтобы попробовать еще раз. И снова неудача. Нужно было снять сандалий. Лучше снять оба. «Дойду так», – подумала она. Пока Геба возилась, стараясь не поднимать шума, за плотной тканью послышались голоса. Сначала девушка слушала вполуха, не особенно обращая внимание на содержание беседы, и, скорее всего, быстро забыла бы о ней, но прозвучавшее вдруг имя матери обеспокоило и вынудило не только внимательно дослушать разговор, но постараться припомнить и запомнить всё, о чем только что шла речь. Лихорадочно сорвав с ног сандалии, босиком, по мраморным гладким плитам, высоко подобрав море пышных складок, норовящих проскользнуть меж пальцев и снова попасть под ноги, Геба помчалась домой во дворец, и, вбежав под резные своды, бросилась на половину матери.

 

В покоях царицы Олимпа было сумрачно. Пылали огни в треножниках тончайшей ковки, на маленьких, низеньких столиках вразброс валялись флакончики из резного камня, золотые заколки и гребешки из слоновой кости. На длинных скамьях, что были завалены пестрыми подушками, затканными ярким узором, во множестве были разложены, разбросаны покрывала – и почти прозрачные, из тончайшего шелка, и льняные, разноцветные, вышитые золотыми нитями, и еще однотонные, прекрасные нежными своими оттенками синего и зеленого цветов. На круглом столике около ложа, укрытого белым шерстяным покрывалом, изузоренного золотыми и серебряными нитями, стояла огромная чаша с водой, бронзовая, овальной формы, в ней плавали лепестки лилий. Гера задумчиво водила по ним пальцем, крутила их, как крутит легкие лодочки в бурном море, сталкивала друг с другом как в бою, топила досадливо, но они снова всплывали и лезли под руку. Внезапно осердившись, богиня схватила их в пригоршню, смяла безжалостно и швырнула об пол. Изуродованные, искалеченные, грязно‑серым пятном легли они на белоснежный паросский мрамор. Гера поморщилась, повела рукой и смятые лепестки исчезли.

За спиной прошелестели шаги. Тонкие девичьи руки обняли плечи великой царицы Геры. Шепот тихий, неловкий, запинающийся, раздался совсем близко:

– Мама, что с тобой, ты плачешь?

Гневный взгляд и вскрик были ей ответом.

– Не выдумывай!

– Но ты здесь, в тишине, в темноте почти…. И щеки мокрые… Мам, что ты?!

– Ах, щеки мокрые!!! – Гера со всего размаху шлепнула ладонью по поверхности воды в чаше, брызги полетели Гебе в лицо. От неожиданности та отпрянула, не успев толком зажмуриться. Вода попала в глаза, стекла по прядям на лбу и юная красавица не сдержала слез обиды.

– За что, мама?

– За глупость! Щеки мокрые! Теперь и у тебя они мокрые! Скажешь, нет?

Геба молча терла глаза. Ну вот, сунулась с жалостью! Нет, чтобы запомнить раз и навсегда – мать ненавидит, когда её жалеют. Тем более, дети. Вернее, не так. Жалеть Геру не только можно, но даже нужно. Только молча. А вслух, можно – и опять‑таки нужно – что‑нибудь делать. Например, придумывать планы мести её врагам, воплощать их в жизнь, выведывать замыслы и тайны её противников, наушничать и сплетничать. Юная Геба, увы, не умела этого и, обладая мягким кротким нравом, никогда не входила в число любимиц матери. Впрочем, будем справедливы, служба у Афродиты, равно как и обязанности виночерпия, не представляли ей никаких особых возможностей. Гебе очень бы хотелось обрадовать мать, рассказав что‑нибудь полезное, но что она могла? Поведать об очередных притираниях, которые ей поручили переложить из большого узорчатого костяного фиала в несколько маленьких золоченых коробочек, инкрустированных драгоценными камнями? Или о том, что переливая масляный бальзам из изумрудного флакончика, она случайно капнула на крошечную белоснежную подушечку из лебединого пуха, которая буквально день или два назад появилась в покоях Пенорожденной, и заодно о том, что только вмешательство Гекаты уберегло её от ярости их хозяйки. Если бы не Геката, маленький, но увесистый золоченый поднос, который держала в руках Афродита, вполне мог бы угодить в голову юной растяпе.