Театр Богов. Цветы для Персефоны

– Ладно, не реви! Глаза покраснеют. Хотя тебе это не помеха. Ты же богиня юности. Вечносущая, вечноцветущая. И вечно прекрасная. Горы сотрут свои плечи в порошок, морские глубины высохнут, но пока хоть одна зеленая травинка жива на этой земле, пребудешь и ты. Вечная юность, и вечно в будущем. Всё ещё будет. Не самый плохой вариант. Помоги мне переодеться.

Геба насупилась. Подавая матери платье и украшения, убирая одно и доставая другое, складывая отвергнутое и разворачивая все новые и новые наряды, она обиженно кусала губы.

«Опять капризы, опять придирки. Опять папа на сторону пошел. Опять любовница, опять ревность, опять ссоры. Устала я с ними, не родители, а наказание сплошное. Замуж, что ли выйти, просто чтобы свой угол был, чтобы не видеть и не слышать их пререкания и попреки взаимные – так не за кого. Никаких кандидатур, и не то, что достойных, а вообще, никаких. И стоит заговорить об этом – сразу обиды. «Тебе, что, здесь плохо?» Да, плохо! Мамина подозрительность – притча во языцех на Олимпе, да что там, на Олимпе! Везде! Можно подумать, она, Геба, не знает, из каких соображений её виночерпием назначили и к тетушке Афродите в помощницы определили. Хочет, чтобы я подслушивала да вынюхивала. А я не умею. И не хочу.

Гера поправила складки пеплоса. Примерила один гиматий, отшвырнула в сторону, протянула руку за другим, небесно‑голубым, расшитым жемчужного цвета нитями.

– Придется опять просить пояс у Афродиты. Сходи за ним, и побыстрее. Отец скоро вернется.

Геба откинула покрывало, лежащее в изголовье небольшой скамьи, на которой любила сидеть Гера, наблюдая за бегом облаков в синеве небес. Пояс был там. Она подняла тяжелую, изукрашенную вышивкой и самоцветами, широкую ленту, протянула её Гере.

– Вот он.

Гера поморщилась.

– Мне казалось, я отдала его. Жаль.

– Ты хочешь, чтобы я ушла? – робко спросила Геба. – Хорошо, я уйду.

Гера вздохнула. Вздох получился тяжелым. На самом деле, ей хотелось, чтобы Геба не просто ушла, а чтобы она пошла и заглянула в покои Афродиты, и посмотрела, что там творится в пору, когда ночь спускается на землю.

Все знали, что богиня Любви привечала гостей только до заката, позже хода в её покои не было. Розовые кусты преграждали дорогу тем, кто шел в неурочный час, их стебли обладали крепостью камня, а шипы были тверже, чем закаленный металл. Невидимый щит, закрывавший вход, был непроницаем даже для молний Зевса, который попробовал один раз, на спор – и проиграл. Тогда Афродита получила от него какое‑то дозволение – на что‑то, то ли на визит, то ли на разговор с кем‑то. Не так уж давно, кстати, это было. Гера не знала подробностей, и Зевс ничего не сказал ей. Он примчался во дворец в бешенстве, сам не свой от стыда, а Пенорожденная явилась следом – хрупкая, нежная фигурка в белом и золотом, невинный взгляд и смущенная улыбка. Он чуть не лопнул от злости, когда её увидел на пороге. Они обменялись буквально парой фраз. Она спросила, помнит ли он про обещание, и он в ярости заорал «да‑да, увидишь, увидишь!», и начал швырять об стену огромные белые вазы с лилиями, стоявшие тут же, в ряд. Однако Афродита и бровью не повела. «Только увижу?» – спросила она. – «Ты обещал больше!». Вот тут Зевс остановился, повернулся к ней и произнес ледяным тоном: «Я помню». «Хорошо», – кротко согласилась Пенорожденная. И оба они обернулись, и увидели Геру, которая стояла в дверном проеме. Лицо царя Богов стало темно‑багровым, как от удушья, а богиня любви кивнула приветливо и тут же исчезла в сверкающем водовороте крошечных золотых искринок. Попытки Геры разговорить мужа успеха не имели, впрочем, она особо не настаивала, она чувствовала, что её интересы это никак не затрагивает, значит, незачем и время терять. А сейчас Гера вдруг подумала – а что, если на этот спор Зевса подбила сама Афродита, может быть, ей было что‑то нужно от него. А коли так, получается, она заранее знала, что щит и для него – непреодолим. Но если это умозаключение верно, тогда возникает следующий вопрос – а для чего ей такой щит? Да ещё на Олимпе, где все свои. Конечно, здесь у всех и каждого друг к другу счеты, но их вполне можно свести путем переговоров и соглашений. Эпохи битв давно позади, смертельные угрозы нынче не в ходу и не в моде. Так для чего или от кого такая мощная защита?

Воспоминания обеспокоили царицу. Может быть, стоило попытаться проникнуть в эту тайну? И почему запрет действовал именно после заката, чем было так опасно или важно именно это время для богини Любви? И тут Гера подумала – а вдруг для Гебы, как для помощницы и подручной, может быть сделано исключение из правил? В конце концов, могут же у неё оказаться какие‑то вопросы к Пенорожденной, какое‑нибудь важное дело… Мысль о поясе была просто первым из возможных предлогов и самым очевидным, но – вот незадача! – оказалось, он всё ещё здесь, у неё в покоях.

Лицо царицы Олимпа потемнело, она отбросила флакончик с мазью для рук, он врезался в стену, высек мраморную крошку, и звонко шлепнулся на пол около небольшого бассейна, наполненного до краев. Вода в нём была покрыта лепестками лилий, орхидей и гиацинтов – они качались на поверхности, словно маленькие кораблики. Пахло от бассейна одуряюще. Правда, запах чувствовался только на близком расстоянии. Стоило отойти на несколько шагов, и он исчезал.

Геба вздрогнула. Гнев на отца охватил её. Ей нужно обязательно что‑то сделать для мамы, ну хоть что‑нибудь, просто чтобы её порадовать, только вот – что?

Она робко тронула за плечо разгневанную царицу.

– Мама, прошу тебя! Ну, хочешь, я принесу тебе новые притирания, которые мы сегодня сделали? Я могу пойти, попросить у Афродиты. Я знаю, что уже поздно, но я не так давно ушла, и там ещё оставалась Геката, они что‑то обсуждали, я слышала, что‑то важное, может быть, они обе всё ещё там, и тогда я смогу попасть в покои Пенорожденной, и она…

Гера смотрела на дочь, расширив глаза. Вот это тирада! Эта девочка никогда не была так многословна, неужто она и впрямь жалеет её? Её, Геру, славу этого мира, супругу царя богов, великую, могущественную и ужасную?! Мысль об этом кощунственна, но эта мысль согревает ей сердце. Ей так надоело быть всем ненавистной, бесконечно отстаивать себя, свои права, и, всеблагие боги, братья и сестры, как же она устала от своих же собственных подозрений!

Кстати, о подозрениях…. Интересно, а что там может обсуждать эта парочка, да ещё в столь поздний час? Опять интриги какие‑нибудь! А какие интриги могут быть у богини любви? Только любовные. Ну да.

Тело Геры привычно напряглось: «Все против меня. Все!»

– Ты слышала, о чем они говорили? Ты сказала – «что‑то важное». Что именно?

Геба растерялась. Ей казалось, она хорошо всё запомнила. Когда она была там, у дверных завесей, ей казалось, что весь разговор отпечатался в памяти ярко и отчетливо. Но возможно, она ошиблась, или тот безумный бег выветрил всё из её головы…. Она не знала, как начать, что сказать.

– Ну, я не знаю точно. Мне показалось, что важное…

– Почему?

– Ну, просто они так говорили об этом, ну не знаю, с беспокойством…

– Об этом – о чём?

Геба сделала над собой усилие. Она должна, должна вспомнить! Она же слушала, она же слышала! … Но всё было бесполезно, память отказывала ей. Обрывки какие‑то одиночные лезли в голову, смутные ощущения, не мысли даже.