Тринадцать секунд

Видел бы ты, как разом переменился он. Как вскочил на ноги, в волнении выронив лист, как сперва побледнело, а затем побагровело его лицо, как он хрястнул со всей силы кулаком о стол, чем немало напугал дежурившего у дверей охранника, а затем выругался матерно, столь зло, что я невольно содрогнулся. А потом закричал что‑то скороговоркой, слов я не мог разобрать, понял только одно, повторяемое беспрерывно – «взаимность».

Наконец Красовский поостыл. Успокоился и произнес уже тихо: «Это ж сколько лет она хранила эту дрянь, сколько лет в любой момент могла…», замолчал и прибавил с чувством: «Выходит не зря я ее тогда, не зря. Как почувствовала, зараза». – «Взаимность?», – не без доли сарказма спросил я. «Вот именно что взаимность. И неизвестно, кто кого раньше решился ухайдакать. Видно, разом в голову пришло».

Он замолчал и лишь тер себе щеку, изредка бормоча что‑то под нос. А я все думал, сколько же неизбывной ненависти могло скопиться за долгие годы совместной жизни, ненависти, которая вырвалась разом из двух, некогда любящих друг друга, сердец, чтобы раз и навсегда покончить со связывающим их крепче стальных оков прошлым, оставив одного в нем навеки. Зачеркнуть этот толстый том страниц неразделяемых горестей и радостей, чтобы затем… а что будет затем? И будет ли?

В тот день старик сам запросился назад в камеру – все обмозговать, как он выразился. А с утра пораньше затребовал меня. И едва дождавшись моего появления в камере свиданий, буквально с ходу заявил: «Валяйте, выкручивайте меня, как можете, на полную катушку. Я меняю все показания». На всякий случай я переспросил, действительно ли он хочет этого. Красовский слушать не стал, повторил, что не хочет никакого покаяния за свой грех, да какой же это грех, в новом‑то свете ему открылась правда на эту стерву, эту мерзкую гадину – и это еще самые мягкие из эпитетов, которыми он наградил супругу. Он вспомнил, что ему только семьдесят лет, а это еще не конец жизни. Впрочем, об этом можно догадываться по одному его виду: Красовский будто ожил, словно перед сном приняв чудотворный омолаживающий эликсир. Он преобразился совершенно: кипел жизнью, стал энергичен, решителен, как мне показалось, отчаян, и как‑то цинично весел. Словно только теперь сумел освободиться от связывавших его пут взаимности, из которых не вырваться иначе, нежели совершив преступление.

И на суде он повел себя так же: откровенно, почти вызывающе отвечал на вопросы прокурора, немало ошеломленного столь резкой переменой в старике, а когда к нему обращалась судья, то вставал, склонив голову, и только так давал ей ответ. Он очень хотел жить, и все, присутствующие в зале, видели, почти ощущали его жажду. Наверное, поэтому ему поверили, я видел это, и не моя речь оказалась тому причиной. Поверила судья, поверил зал, и – я понял это в перерыве – мой оппонент. В последнем слове Красовский сказал просто: «Всю жизнь мы жили друг для друга, и даже на пороге смерти не смогли избавиться от сковавшей нас взаимности. – И добавил заготовленные мной слова: – Вот только ее, моей супруги, взаимность ожидала меня лет сорок из прожитых нами сорока восьми».

Хотя, между нами, за это время мышьяк в значительной степени потерял свою действенность, и той лошадиной дозы, что всыпала в чай Красовскому супруга, не хватило бы даже для серьезного недомогания. Разве, что волосы повыпадали. Но ни прокурор не воспользовался этим обстоятельством, ни судья, да и я не вспомнил об этом. В итоге обвинитель запросил пять лет, судья дала два с половиной. А менее чем через год Красовского амнистировали по причине какого‑то юбилея, – вместе с кормящими матерями и туберкулезниками. Тогда‑то, выйдя на свободу, он навестил меня, и в разговоре упомянул об этом ускользнувшим от всеобщего внимания факте, спокойно признался, зная, что для него все уже позади и, фактически, его жизнь начинается сызнова.

 

– Да, представь себе, – продолжил Феликс, стоя у дверей фотостудии, – он жив и по сию пору. И неплохо выглядит для своих восьмидесяти двух. Встречая меня, непременно обещает, что протянет еще не один десяток, если, и при этих словах он хитро щурится, пенсию будут выплачивать регулярно и в надлежащем объеме. В правах он не поражен, живет спокойно на прежней квартире, а еще одну, ту, что осталась ему от смерти сына, сдает внаем. И на эти деньги может позволить себе некоторые слабости, о которых прежде и не мечтал. Одна из таких – горячий шоколад, кружку которого он ежеутрене выпивает в кафе напротив дома, там он уважаемый завсегдатай, отчасти даже некий символ заведения. Да ты помнишь его, мы с тобой недели две назад с ним встретились при входе в кафе.

– Тот самый благообразный старик в тройке и при галстуке? – я действительно вспомнил, о ком идет речь. – Вот уж представить не мог, что он…

– Убил жену молотком? Сидел? Или что‑то другое?

– Все вместе. Слушай, – у меня давно вертелось на языке, но я никак не мог спросить: – А что он думает… обо всем содеянном? Он не заговаривал с тобой на эту тему?

– О содеянном? – переспросил Феликс. – Нет, ни разу. Да он, наверное, забыл даже думать об этом. Тем более, – добавил он доверительно, – что у него врачи находят склероз. В отличие от нас с тобой, он регулярно проходит медосмотр. И занимается гимнастикой на свежем воздухе. И ежеутрене пьет свой горячий шоколад. И при каждой нашей встрече обещает дожить до ста лет, чего бы и сколько это ему ни стоило.

Я помолчал, а затем спросил снова:

– А его супруга? Как давно она собиралась воплотить свой замысел?

Феликс только плечами пожал.

– Судя по дате на коробке, с шестьдесят второго года. Но ты, уж извини, все же плохо знаешь женщин, хотя и живешь с одной из них. Им приятно уже одно осознание своей власти над кем‑то, тем более, над супругом, и оттого ожидаемый момент сладкой мести может откладываться сколь угодно долго. Хотя бы до того самого рокового дня. В любом случае, – добавил он, – эту свою тайну Красовская унесла с собой.

И закончив на этих словах свой рассказ, Феликс распрощался, пожал мне руку и, зажав под мышку томик Барбюса, отправился к своему новенькому автомобилю, блестевшему, словно дорогая игрушка, на ярком июльском солнце.

 

Авторский стиль

 

Мой друг, адвокат Феликс Вица, в этот раз особенно тщательно готовился к выходу в свет. Нас пригласили на вернисаж мало кому известного художника‑инсталлятора, но несмотря на пониженный интерес публики к выставке работ Ивана Дорохова, Феликс почел обязанностью ответить на приглашение. Возможно, даже вовремя, судя по тому, с какой скоростью он менял сперва шейные платки, а затем и булавки к ним. Остановился на серебряной, более демократичной, как уверил меня адвокат. И тут же прибавил:

– С художниками всегда сложно. Мне доводилось сталкиваться с ними, хорошо, большей частью на подобных вернисажах. Так с некоторых пор всех деятелей изобразительного искусства я подразделяю на две категории. Нервические люди, дающие о себе знать сразу и надолго, упорные и своенравные, горластые и… но ты меня понял. И нервические люди, которых не слышно и не видно, даже если они находятся вот уже битых пару часов с тобой наедине в одной комнате.

– И с какими чаще ты встречался? – спросил я. Феликс вздохнул.

– Знаешь, как‑то раз с обоими типами. Счастье, Иван не таков.

– То есть третий тип? – уточнил я.