Тринадцать секунд

– Нет, – отмахнулся Феликс. – в нем немного от второго. Он в прошлом геолог, который просидел полгода в тайге – его потеряла партия и до зимы разыскать не могла. Дорохов немного поехал на этой почве, а когда выписался из пансионата, стал писать неплохие картины.

Феликс, наконец, удовлетворился своим видом в трюмо, закрыл его и оказался полностью готов к путешествию в мир искусства. Удивительно, но по часам выходило, что мы прибудем на вернисаж минут за двадцать до открытия. Я спросил об этом своего друга, тот плечами пожал.

– После того, как я побывал адвокатом одного из художников, со мной случаются и не такие казусы… Вижу твой заинтересованный взгляд, но обо всем в такси.

 

Случилось это лет десять назад, да, почти десять. Мы тогда еще работали в большой конторе, в доме, забитом подобными шарашками, отчего его в народе и прозвали «адвокатским». На первом этаже пятиэтажки висел в две колонки большущий список юристов, нотариусов, даже практикующих детективов и экстрасенсов, занимающихся чем‑то подобным. В те годы я хоть и только получил место в «адвокатском доме», но у меня имелся секретарь, разбиравшийся с довольно солидной охапкой ежедневно входящих и помощник, которого я потом уволил, но это другая история. В тот день, как на грех, помощник отправился в суд, а секретарь приболел, так что клиентов встречал сам. И стоило только придти обеденному перерыву, как в дверь буквально влетел Федор Цареградский. Да, имя знакомое, вижу, ты помнишь такого. Или знаешь его супругу, Ксению Цареградскую. Словом, муж вломился ко мне и потребовал, натурально, потребовал, стать адвокатом на предстоящем процессе по делу о признании авторского права. В ответ на мои недоуменные возражения – я всегда занимался уголовными процессами, – художник завопил, что это как раз дело жизни и смерти, его притесняет, унижает и оскорбляет его же собственная половина, посему, дело может квалифицироваться как преследование. Я еще отметил его неплохую юридическую подготовку, обычно, наши клиенты в терминах слабо разбираются. Но только не Цареградский.

Видя, что от него просто так не отделаться, я усадил художника за стол и попросил рассказать о происшедшем.

Цареградского я знал уже тогда и довольно хорошо – в нашем городе его выставки проходили регулярно, а сам он был частым гостем на телевидении. И тогдашнее руководство всячески поощряло нашу знаменитость, отсыпая ему щедрой рукой пожертвования и скупая картины – по виду, нечто среднее между Малевичем и Мунком – оптовыми партиями. Цареградский, как ты знаешь, портретист, но если не читать подписи, догадаться, кого он изобразил на холсте, на мой взгляд, невозможно. Как и весьма трудно обрисовать словами обстановку, в которую он помещал персонажа. Художник называл свои творения ультрамодерном, но одно мог сказать наверняка – созданный им стиль неповторим и пока никому, кроме него, не достижим. Чем и брал. Недостижимость авторского стиля была, кажется, главной, если не единственной, особенностью его работ. Впрочем, ты наслышан о «любителях» живописи, которые скупают только то, что является модным, неповторимым, особенным – и прежде всего, так действуют наши чиновники. Лишнее доказательство как избранности так и близости к людям искусства. Особенно к таким известным.

И вот он приходит ко мне с просьбой урезонить жену. Дескать, она и раньше копировала некоторые его работы – как раз для чиновных кабинетов, но теперь обнаглела до такой степени, что подписывает холсты своим, а не его именем. Больше того, мужа объявляет шутом гороховым, который сам никогда ничего не писал, а только заставлял ее трудиться. Хотя он эту Ксению из грязи вытащил, облагородил, пустил в общество и так далее. Короче, кошмар творца.

Я первым делом поинтересовался, были ли у него попытки прежде доказать собственную правоту – тут он посмотрел на меня с такой нескрываемой злостью, что стало понятно, подобными вещами истинный творец не занимается. Хотя да, юристов он нанимал, экспертов тоже, словом, подготовительную работу проделал.

Правда, без особого успеха. Полотна, написанные в последние лет пятнадцать – те, на которые претендовала Ксения, – оказались сильно отличны по стилю от ранних работ Федора, особым успехом не пользовавшимися. Именно потому, что собственной манеры Цареградского в них еще не имелось. Эксперты не сошлись во мнениях, кому именно принадлежат полотна. Больно резок контраст между ранними классическими работами и последующими. К тому же, на все полотна ультрамодерновой серии претендовали оба супруга. Дело запуталось. Ксения, узнав, что муж втайне нанял экспертов и представил им что‑то иное, подала на него в суд. Творцу пришлось искать адвоката, ибо видеться с половинкой он больше не мог, только с ее защитником.

Ровно такой же прием оказала она и мне. Но это хоть понятно. Я повременил с принятием сомнительной должности адвоката Цареградского, решив поговорить с супругой. Там меня уже ждал нанятый юрист. Кстати, хорошо мне знакомый. К счастью, дама в разговор не вмешивалась. Юшин, так звали ее защитника, пояснил, что у Ксении синдром Аспергера, общаться с посторонними она практически не в состоянии, ну а я, он на этом сделал упор, друг семьи. Сперва работал на Федора, теперь вот… – и выразительно кивнул на полотна, вроде как созданные самой художницей.

Я попытался уточнить, уверен ли сам Юшин, что именно эти работы созданы рукой Ксении. Тут художница не выдержала. Позабыв про Аспергера, подскочила, и начала кричать:

– Да как вы смеете?! Это и Федор подтвердит, вон в углу его подписи. Он их ставил, только если моя работа нравилась. И потом, стиль ультрамодерна я придумала, он только сливки снимал… – она замолчала так же резко, как и начала и снова села. Нам с Юшиным пришлось выйти.

По версии Ксении, все работы супруга рисовала только она. Когда Цареградский вытащил ее из художественной галереи, где она работала продавщицей (что странно, при таком‑то диагнозе), он еще не был столь популярен, как сейчас, но обладал напором и всесокрушающим умением входить в любую запертую дверь и располагать к себе того, кто за ней находился. До встречи с Ксенией, Цареградский пару выставок уже провел, без особого успеха, но вот после того, как ознакомился с теорией ультрамодерна, немедля согласился на все условия. Он пробивает дорогу, устраивает встречи, договаривается о вернисажах и так далее, а жена втихую творит. И да, на первых порах, ее рисунки будут снабжаться подписью Цареградского. Они даже договор сочинили, вот он. Мне показали листок линованной бумаги, на которой, очевидно, рукой Ксении было написано немало пунктов соглашения между супругами. И знакомая подпись Цареградского в углу. Датирован сей документ был как раз в то время, когда портретист провозгласил новый стиль в собственном творчестве и добился первой выставки, на которой произвел фурор.

– С той поры рисовала одна она, муж только ставил автограф в уголке. А потом, когда Ксения почувствовала себя свободной, года четыре назад, решила выступить самостоятельно, Цареградский не дал, – объяснял мне Юшин. – Она долго спорила, ставила ультиматумы, но… ты же понимаешь женщин. Отказать мужу никак не могла. Продолжала работать.

– То есть, вот до вчерашней недели? – Юшин кивнул. – А что случилось тогда?

– В прошлый четверг ее уломала сестра. Когда узнала о договоре с Цареградским. Ведь Ксения никому ни полслова. А с сестрой и вовсе, почти два года не разговаривала, но только помирилась, как та, как Саломея…

– С твоей стороны, довольно странная идиома, – заметил я. – Саломея тебя и нашла?

– В некотором роде. Юристов она не знала, только того, кто работал с зятем несколько раз. Были прецеденты с галереями, – недовольно поморщившись, заметил Юшин. – Вот, улаживал полюбовно.

И он, вспоминая те годы, с удовольствием хрустнул пальцами. На том мы и разошлись. Я вернулся в контору, к моему удивлению, Цареградский все еще дожидался меня, и только тогда послушал его аргументы.