Тринадцать секунд
Для начала Цареградский попросил очистить зал, зрители будут мешать его работе. Те пошебуршали, но удалились, последней вышла пресса, жалея что не сможет сделать пару‑тройку замечательных кадров. А первыми как раз высыпались именитые посетители, не желавшие светится при таком раскладе. Остались только пристав и близкие родственники. Через полчаса творец попросил выключить лампы дневного света, они неприятно шумят в наступившей тишине. Еще через полчаса позвал меня.
Холст все так же зиял белизной, ни мазка, ни, хотя бы, карандашного наброска. Цареградский устало произнес в ухо:
– Я два года не писал. Не могу сосредоточится. Все время что‑то отвлекает. Как будто хватку потерял.
– Послушайте, – возмутился я. – Для чего же тогда надо было устраивать весь этот балаган? Могли бы сразу отказаться…
– Нет, я думал… знаете, я надеялся, может что‑то воскреснет и вытащится на белый свет. Но нет, даже такая встряска не помогла. Странно, ведь раньше работал и перебрасывался шутками с натурщиком. Или еще кем, или и вовсе как с женой мэра…
– Вот только не надо сейчас, – зашипел я. – У вас всего час, вы успеете?
– А куда тут успевать. Вон копировщица как шарашит, не угнаться, поди, второй холст начала. А я… действительно, дурак, вытащил ее, научил, на свою голову. Она только копировать и может, без души, без смысла. Пыталась вроде, но так и не научилась. В этой технике важно понимать полутона, играть тенями, изображать оставленное за пределами карточек. Потому я и встречался с людьми, для меня это было важно. А потом уже рисовал, память всегда плохая, лиц не помнил. Только мысли. В технике ультрамодерна надо было совмещать и то, и другое.
– Вы сами до этого додумались?
– Я пробовал рисовать одни мысли. Но это старо. Ксения предложила совмещать. Я попробовал, начало получаться. А потом…
– И что потом?
– Она меня убила. Потрясающая копировщица, вплоть до штриха. Знаете, как Саврасов перерисовывал своих «Грачей» за водку, так и она. Научилась технике и пошла строчить. А я… смотреть уже не мог. Работал раз в месяц, а после совсем забросил. Не могу теперь даже подступиться, все мешает.
– Что именно вам мешает?
– Талант, – после недолгой паузы буркнул он. Затем вздохнул и пнув мольберт ногой, заставил его повернуться лицом к судье. Некоторое время он молча смотрел на пустой холст.
– А я закончила! – воскликнула довольная Ксения. Улыбаясь поднялась со стула, так же повертывая холст.
– Ответчик, что все это значит? Советник, может вы мне объясните?
– Белый флаг, – холодно произнес Цареградский и поднявшись, стал собирать вещи со стола. Судья тотчас признал все работы Цареградских достоянием одной только Ксении. Впрочем, она пожелала расплатиться с мужем хоть как‑то за публичное унижение, а потому подарила ему эту самую картину, и еще одну из первых, которые как сказал сам Федор, нарисовала она от и до. Через месяц супруги окончательно разделили имущество.
Феликс повернулся в мою сторону, такси стояла под красной стрелкой, дожидаясь зеленого сигнала светофора. Снова стал смотреть в окно.
– Так что с Федором? Ты так и не досказал.
– Да ничего хорошего, – он продолжил, не поворачиваясь от стекла. – Цареградский, получив такую оплеуху, уже не смог подняться. Устроился было учителем рисования в детскую студию, его оттуда поперли, потом еще куда‑то, еще. В итоге запил и не так давно умер. Сердце.
– Ты считаешь, он проиграл дело незаслуженно?
– Даже сейчас мне трудно сказать. Художники они странные люди, вот хоть тот геолог, например. Он вообще пальцами рисует. Говорит, удобнее.
– Феликс…
– Не знаю. Федор мне всегда казался убедительным. Возможно, именно поэтому и проиграл.
– А Ксения?
– Она…. После того заседания, мода на ультрамодерн как‑то быстро стала сходить, буквально еще года три‑четыре Ксения устраивала выставки через своего нового агента, ну да, Юшкина, кого же еще. А потом как в воду канула. Оплатила только похороны бывшего и даже на те не явилась… А вообще, мне обоих жаль, – после долгой паузы произнес он. – Если у кого‑то и был талант, то стараниями обоих он был попросту угроблен. И дело не в Мамоне, заказчиках, славе или еще чем‑то. В них самих. Они будто разобрали свой стиль, особость, называй, как хочешь, по кусочкам, а потом попытались, разделив, пересобрать заново. Ладно, о чем я, все равно не понимаю ни их авторский стиль, ни того геолога. Да, пора выбираться. Зато после недолгого выступления будет хороший фуршет. За это я могу поручиться.
Феликс улыбнулся и принялся расплачиваться с водителем.
Трудоголик и голуби
Зайдя к старинному другу Феликсу Вице, я застал его за занятием, хоть и свойственным стряпчему, но на данный момент не слишком уместному. Он сидел за ноутбуком и что‑то стремительно распечатывал, одновременно поглядывая то на принтер, выплевывающий густо исписанные листки сплошь с гербовыми печатями, то на экран.
– А как же спектакль? – только и спросил я. – Опаздываем.
– Это ведь читка, – напомнил мне Феликс. – Даже не прогон. Пока актеры соберутся, пока еще раз соберутся – уже с силами – мы как раз и подойдем. Сейчас, распечатаю, и мне надо еще будет проверить…
– Впервые вижу тебя за работой в выходные. Феликс, ты становишься трудоголиком.
– Кто бы говорил, – хмыкнул он. Затем собрал листы, просмотрел их и запихнул в папку. Отправил ее на полку, а затем захлопнул ноутбук. Выдохнул: – Данные на свидетеля обвинения только что пришли. Подтверждают его вторую судимость за мошенничество в Гродно. Так что прокурор теперь не отвертится.
– У нас спектакль, «Братья Карамазовы в двадцатом веке».
– Интересно, почему не в двадцать первом. Или пьеса успела так устареть?
Я смешался.
– Признаться, понятия не имею. Автор наш, пьеса вроде тоже написана недавно, прежде нигде не ставилась.
Мой друг улыбнулся.
– Значит, выясним при просмотре. Заодно ознакомимся с предполагаемым составом. Премьера когда?
– В октябре. Сейчас идет ознакомление с материалом.
– Надеюсь, уже ознакомились. Иначе, зачем же звать.
– Ты человек уважаемый, хотят похвастаться первому. Да и режиссер мой хороший знакомый.
– Тоже трудоголик? Ничего не говори, просто вспомнилась одна история.
