Тринадцать секунд

Она сама позвонила Игнату в тот вечер: просила приехать как можно скорее. Этот звонок, его время и продолжительность разговора остались в памяти телефона. Мирослава рассказала Береславскому в двух словах о происшедшем. Да, она только что убила Павла, – через несколько часов после моего ухода, – пытаясь объяснить мужу, что между ними все кончено, давно кончено, но Коган не верил. И когда они ложились спать, и Мирослава постелила ему на диване, он напомнил о супружеском долге. Напомнил, по всей видимости, достаточно жестко, угрожал или, как говорила Игнату его любовница, пытался склонить силой. Последнее вполне возможно, и если так, то картина старательно забываемого прошлого, вновь, со всей очевидностью, встала у женщины перед глазами. Она сорвала со стены ружье и выстрелила из обоих стволов разом.

Затем, немного опомнившись, позвонила Игнату. И, лишь когда он прибыл – в скорую. Молодой человек осторожно заметил, что это промедление, скорее всего, явилось сознательным, но и при этом лицо женщины не дрогнуло.

На допросах в прокуратуре она упорно молчала. Молчала и в присутствии Игната, и после того, как до ее сведения следователь довел, что молодой человек отпущен на все четыре стороны. Лишь сосредоточенно изучала потолок и стены. И когда в дело вмешался я, и после одного из вопросов следователя заметил: «А ведь и Подходцева убили вы, сударыня», – она по‑прежнему не произнесла ни слова. Лишь одарила меня брезгливым взглядом. Последовавшую за этим тираду следователя она так же пропустила мимо ушей. Лишь когда я уходил, Мирослава попросила воды, и голос ее предательски сломался посредине фразы. Хоть чем‑то она дала знать окружающим, что прошлое все же не оставило ее, и мысли с каждым часом становятся все тяжелее, все невыносимей.

Следующим вечером следователь, как бы между прочим, сказал мне – я снова стал гостем в их отделе – Мирослава по‑прежнему молчит. Конечно, материалов для передачи дела в суд вполне достаточно, но следователь хотел услышать от нее хотя бы слово за или против своих фраз. Откуда в ней столько безысходной злости? – не раз исподволь изучая ее, задавался он этим вопросом, еще в прежние времена. Я поинтересовался, когда он познакомился с обвиняемой. Выяснилось, следователь присутствовал на том процессе пятилетней давности, хорошо запомнил Мирославу, сидевшую не так далеко о него и не мог не удивиться разительности перемен, происшедших с ней, и, вместе с тем, странной схожести во взгляде, которым она прежде одаривала своего супруга, а теперь, изредка, его самого.

Раз я пришел, он просил меня подождать вызова Мирославы, я так и сделал. Когда она вошла, я невольно вздрогнул: за прошедшие двое суток она постарела лет на двадцать. Но взгляд ее был прежний, столь же колючий и отчаянный.

Следователь, безмерно усталым голосом продолжил допрос. Ничего не изменилось, Мирослава игнорировала нас обоих. Она разглядывала своего мучителя, затем перевела взгляд на меня, и мы долго играли в гляделки. Я проиграл. И тут… не знаю, что на меня нашло, произнес: «Сударыня, у вас, кажется, до сих пор нет защитника. Если позволите, я бы мог представлять ваши интересы. Вы не против?»

Что это было – интуитивная вспышка, желание напомнить о себе и о том процессе, напугать своей незавидной ролью в нем? Не знаю, не могу сказать.

Однако, слова оказались произнесены. Помню, после них наступила мертвенная тишина, следователь приподнялся в кресле, да так и замер. Я же не сводил глаз с Мирославы, лицо которой… нет, словами это не опишешь, надо было увидеть происходившие с ним перемены.

Она всхлипнула, – первый звук, нарушивший установившуюся тишь, – закрыла лицо руками, точно испугавшись исчезновения его былой окаменелости, и пробормотала глухо: «Пишите. Да пишите же!». Голос ее на последних словах поднялся до визга, – с нею приключилась истерика.

Она начала говорить, и говорила несколько часов, не переставая. Отчаявшись успеть за ней, следователь оставил писать показания в протокол, и просто слушал безжалостный, безнадежный монолог.

Мирослава запамятовала имя‑отчество сидевшего перед ней человека, и всякий раз, обращаясь к нему, называла его «господин следователь». Она говорила: захлебываясь, торопясь, будто боялась не успеть выговорить все, о чем молчала во время этого пятилетнего заключения, о нем Мирослава говорила так, будто сама находилась все это время в местах лишения свободы. Или, может, так и выходило на самом деле? Во время разговора пальцы ее неловко комкали носовой платок, через час мелкие обрывки его валялись вокруг стула, а неугомонные пальцы, уже рвали на клочки чистые листы бумаги, лежавшие на столе. Еще через полтора часа они, наконец, успокоились. И тогда спокойной и плавной стала и ее речь, произносимая голосом, охрипшим от долгого монолога.

Да, Семена Подходцева убила именно она, не Павел, не Павел, не Павел; Мирослава столько раз повторила эти слова, что следователь попытался остановить ее, думая, что у женщины снова начинается истерика. Но не смог, видя, что та просто не слышит его. Ей повезло, что Коган тогда приехал всего через час с небольшим после разыгравшейся драмы, она так и сказала «повезло», словно забыв, что произошло незадолго до приезда мужа.

В тот вечер Подходцев выпил большую часть принесенного с собой коньяка, но и этого ему показалось мало – и выпивки и внимания. Хотелось еще, чтобы почувствовать снова победителем, еще раз ощутить вкус той, недавней виктории, от которой еще кружилась голова. А для этого он сделал то, о чем уже было сказано выше и. сделав, мгновенно отключился.

Сколько времени Мирослава находилась без сознания – она не помнит. Но когда очнулась, увидев рядом с собой храпящего перегаром Подходцева, когда осознала все, с ней происшедшее – что‑то сломалось внутри. Тошнота подкатила к горлу; еще и оттого, сколь, казалось бы, хорошо знаком ей человек, лежащий на кровати, школьный товарищ мужа, с которым была знакома немало лет, и которому доверяла прежде.

Колебалась она недолго: поднялась с постели, сняла со стены ружье, приставила стволы к груди спящего и нажала на оба курка. И лишь поморщилась, когда брызги крови запачкали ее халат. Подходцев захрипел и затих. И лишь после этого ее ненависть стала постепенно таять, сменяясь другим чувством.

Вернувшийся Павел впал в шоковое состояние. Он не верил ни в окровавленное тело Подходцева, ни в Мирославу, сидевшую безучастно на кровати рядом с убитым ей человеком и по‑прежнему сжимавшую в руках бесполезное ружье. Он с трудом добился от нее объяснений. А когда все вызнал, а вызнав, вызвал духов мести, скрывшихся до поры до времени в Мирославе. Очнувшись от пустых грез, на припомнила ему и вероломство его товарища и его собственное давнее предательство… о чем шла речь, ни я, ни следователь, так и не поняли, а более об этом Мирослава не заговаривала. И тогда Павел, прижатый к стенке ее непрощающим взглядом, решил все взять на себя, решил сам, Мирослава утверждала это с горячечной искренностью. Сказав, Павел запнулся, а она подхватила немедленно его слова, подхватила с тем отчаянием, с которым обреченные хватаются за соломинку; отступить он уже не мог. И молча слушал поначалу казавшийся безумным разработанный ею план собственного спасения от зарешеченной камеры. Павел был буквально раздавлен ее рвением, ее энергией, дотошностью в деталях, искренностью желания остаться на свободе – за счет него. Слушал, опустив глаза. И затем, покорившись очевидному, дал усадить себя на скамью подсудимых.