Тринадцать секунд

Они переписывались: так часто, как это оказывалось возможным. Мирослава беспокоилась, ждала и расспрашивала обо всем; о себе же старалась не говорить, лишь изредка, скупо и редко сообщала стандартные подробности, о том, что все в порядке, все, как обычно. Регулярно ходила на свидания, но и они проходили более в рассказах Павла и в молчании его жены. С каждым новой встречей это молчание становилось продолжительнее: Мирослава ощущала невыносимую толщину бетонных стен и холод узких помещений, в которых каждый выход оказывался забран решеткой и заперт надежным замком. Павел уже не снился ей, как бывало прежде, лишь эти непреодолимые бетонные стены, узкие, словно бойницы, окна, и запоры, которым несть числа. Павел растворялся среди них. Шесть лет казались вечностью, которая постепенно стирала своего обитателя.

А потом решетки стали преследовать ее, и она бежала и не приходила на свидания, ссылаясь то на одно, то на другое. Потом появился Игнат, вернее, она вспомнила об этом молодом человеке, скромном и тихом, молчаливом и сосредоточенном, с которым познакомилась у приятелей года за два до трагедии – встречами своими так напомнившим ей нечто далекое из собственного прошлого.

Мирослава знала, какое испытание ей грозит в будущем: она и старалась подготовиться к нему, и боялась даже подумать о тех часах, которые приближаются с каждой прожитой минутой. Но фантомные решетки, приходившие порой в тягостные ночные часы, неизбежно напоминали ей о Павле, возвращая позабытые за день страхи.

Амнистия напугала ее. А еще больше возвращение Павла, разительно переменившегося с прежней поры частых свиданий настолько, что она уже не узнавала в нем супруга, с первых же секунд он показался ей настолько чужим, что она никак не могла поверить, что перед ней тот человек, которого она когда‑то с нетерпением, а ныне с болью, ждала. Возможно, она и не хотела узнавать в нем прежнего Павла – ведь тот, ктооставался для нее прежним, жил неподалеку, в соседнем квартале. Но Павел по‑прежнему жил только ей, Мирослава поняла это, едва тот переступил порог и заключил ее в необычно крепкие, жаркие объятия. И это напугало ее даже больше иных виденных перемен. Но вместе с тем, заставило принять решение, которое она так долго откладывала.

Знаешь, наверное, я все же почувствовал это, когда пил чай в обществе Коганов, некие предвестия назревавшей бури. Все говорило за то – и необычно молчаливый Павел, и ломавшая под столом пальцы Мирослава, не сводившая с меня болезненного взгляда. Я почувствовал, но не догадался, что все выльется в настоящий ад, что все повторится с поразительной точностью.

Тысяча девятьсот дней ожидания окончились. Чувства вскрылись немедленно после моего ухода, Мирослава описывала события того вечера столь ярко, хоть и сумбурно, что по одному ее голосу можно бы догадаться обо всем происшедшем.

Сцена повторилась в точности, покатившись к знакомой развязке – ни Мирослава, ни Павел не стали отказываться от нее. Знаешь, я боюсь, что он ожидал этой развязки, хотя и не уверен в этом. Второй раз раздался глухой, желчный выстрел из обоих стволов. И второй раз Мирослава долго ждала, прежде чем подойти к телефону.

Игнат приехал сразу. Слова, предназначенные для него, не изменились за пять лет. Вот только он не сразу ответил тем же. Мирославе пришлось упрашивать, умолять, угрожать – снова вся ее жизнь зависела от другого человека. А он никак не мог понять этой простой истины, обещал ждать и верить… но она‑то знала, что такое ждать.

Наконец, Мирослава добилась своего: это был последний шанс. Но она этот шанс упустила. Игнат оказался слишком похож на нее, чтобы стать закланным агнцем; то, что Мирослава воспринимала как счастье взаимности, обернулось, в итоге против нее самой. Любовник предал ее, отказавшись от обещанной жертвы. И Мирослава впервые осталась одна. Наедине. С собой и с решетками, окружавшими ее всюду.

 

Пауза продлилась не меньше минуты.

– Сколько ей дали? – тихо спросил я.

– Она пригласила хорошего защитника. Суд назначил ей восемь лет. Но в тюрьме она не протянула и года, – Феликс смотрел на молодую пару, уходившую из кафе. – Невозможно просыпаться каждый день и видеть наяву тот же бесконечный ночной кошмар, который так долго мучил ее в снах.

Я вздохнул. Феликс поднялся, придвинув кресло к столику, и медленно вышел из кафе. Я последовал за ним. По дороге к машине я заметил, что Феликс сутулится сильнее обычного, словно груз воспоминаний сегодня имел для него больший вес, нежели когда‑либо прежде.

 

Продолжение руки

 

Когда я зашел за своим другом, адвокатом Феликсом Вицей, тот все еще вертелся перед зеркалом, разглядывая свое отражение, одетое в отлично скроенный темно‑синий костюм.

– Никак не пойму, – сказал Феликс, заметив, наконец, мое присутствие. – Подойдет он мне на зиму или нет.

– Только купил, как я понимаю?

– Да, разумеется, – пробурчал он, не отрываясь от зеркала. – Сейчас заметил, что он странно на мне сидит. Не пойму, что… – Феликс повернулся ко мне и спросил, неожиданно вспомнив мое замечание. – Ты меня видел в салоне?

Я покачал головой.

– Всего лишь использовал свои дедуктивные способности. Ты не спорол нити с плеч пиджака. Наверное, поэтому он и сидит на тебе привычно, как на вешалке.

Феликс чертыхнулся, пошел за ножницами.

– А что ты такой странный фасон приобрел? – поинтересовался вдогонку я. – Полы без разрезов.

– Итальянский, – ответствовал он. – Хочу отучиться держать руки в карманах во время выступлений. Я уже обратил внимание, что выгляжу несколько странно, обращаясь к залу. Более всего в это время похожу на памятник Ленину. А легкомысленный вид адвоката, сам понимаешь, может повредить подзащитному. Присяжные посчитают доводы неубедительными… да и меня самого, пожалуй, тоже.

Феликс вернулся и вновь примерил пиджак.

– Да, так лучше. Немного свободноват, но я под него одену две жилетки. Полагаю, общего впечатления это не испортит.

Он полез в шкаф за жилетками, чтобы освоиться во всем сразу и, не высовываясь, спросил:

– Ты что‑то рановато. Еще час до начала вечеринки. Или что‑то переменилось?

– Нет, ничего. Мехлисы просили меня прибыть до приезда гостей, помочь. А я заодно решил зайти за тобой, памятуя о твоей привычке все время опаздывать.

– Только не в зал суда! – Феликс снова устремился к зеркалу. Свой костюм он дополнил, как было обещано, двумя жилетками: высокой, под горло, костюмного цвета и обычной темно бежевой с глубоким вырезом и светлыми «огурцами». Ворот рубашки украсил шейный платок, узел которого был заколот золотой булавкой. Феликс терпеть не мог галстуки, именуя их не иначе, как удавками и любыми способами старался избежать их: повязывал платки, ленты, надевал цепочки с печатками, и только в крайнем случае соглашался на «бабочку». – Опоздание адвоката – последнее дело. Пусть лучше вовсе не явится мой клиент, нежели я. И пусть он выглядит как угодно, но я должен иметь вид. Случаются дела, где это может сыграть главную роль. Год назад так и случилось.