Твоя жестокая любовь

Вера вернулась через пару минут, держа в руке маленький таз с водой и резиновые перчатки. Наклонилась над полом, и начала собирать осколки – крупные и мелкие, приглушенно ругаясь, когда не удавалось ухватить их из‑за неудобных перчаток.

– Почему разбушевался?

– Нечаянно, Вера, я же сказал.

– Да, так нечаянно, что чашка отлетела чуть ли не на противоположную сторону кабинета. Верю‑верю… ай!

Вера вскрикнула, сжала ладонь в кулак, а я подскочил, как кретин, от ноток боли, прозвучавших в ее голосе.

– Порезалась, – Вера, морщась, начала стягивать перчатки, и я заметил небольшую капельку крови на большом пальце. – Черт, ненавижу все это.

– Кровь?

– Да, – кивнула она. – Кровь.

– Оставь это, я сам уберу. В приемной должна быть аптечка, обработай рану.

Вера с сомнением, даже с иронией посмотрела на меня, но спорить не стала, как сделала бы другая. Тихо, неслышно почти, вышла из кабинета, оставив меня одного.

Опустился на пол, и сам принялся собирать осколки, пачкая руки кофейной жижей. Докатился совсем и окончательно, но мне нужно было остаться одному. И подумать как следует.

Вере было шесть, Нике восемь. Как Вера могла задушить сестру? Как? Она совсем ребенком была, да и слабее Ники. Что‑то не сходится, не складывается в единый пазл, и я снова жалею, что не проследил в тот проклятый день за ними. Шел за сестрой и этой малявкой до поворота на пустырь, а затем обратно повернул – противно стало слушать глупый треп и детские страшилки.

Но ушли они вдвоем, а нашли Нику через сутки, заваленную кирпичами и со следами удушения, а Вера, маленькая лгунья, врала всем, что не видела сестру. А значит… значит, это она.

И хватит об этом думать.

 

Глава 6

 

– Ника, – прошептала мама, и я крепче сжала ее сухую, горячую ладонь – такую маленькую и хрупкую. Кажется, что если хоть немного силы добавлю, и сломаю, раскрошу, как засохший бутон цветка.

– Вера, мама. Я Вера, – впервые за всю жизнь поправила я ее.

– Вера? Верочка, ты пришла. Как ты, детка, не болеешь?

Сердце забилось быстрее от дикой радости, что мама узнала, и от шока – никогда она меня Верой не называла. Вернее, называла лишь когда я с Никой дружила, и в детском доме, в который приезжала, присматриваясь ко мне.

А потом я стала Никой, на которую привыкла откликаться, но внутри, про себя, я всегда помнила, кто я, хотя и уверена была, что мама забыла.

Нет. Она помнит. И улыбнулась мне, слегка приоткрыв глаза – почти ясные, дающие надежду, что поправится, и домой вернется.

– Не болею, мам. Мне лучше, намного лучше, смотри, как я поправилась. Того и гляди стану толстушкой, – ответила я и смеясь, и плача.

– Витамины… не пей их больше – те, что я давала тебе. Не пей, Вера!

– Что?

– Витамины, – повторила мама. – Больше не принимай их, поняла?

Сглотнула тяжело, и кивнула. В душе тягучее разочарование разливается – все же, мама не в себе, раз про эти витамины, которыми пичкала меня, заговорила. Только раньше слова ее другими были: что без них мне не справиться, а сейчас… сейчас она снова бредит.

– Обещай!

– Обещаю, мама. Не буду их принимать, – тихо ответила я, и решила рискнуть: – Мам, Влад вернулся. Ты помнишь его? Он лечение оплатил, тебя скоро в Израиль отправят, только я не смогу с тобой полететь, не получается… долгая история. Но главное, что тебе обязательно помогут! Врачи наши с тобой полетят, сиделки, а затем ты домой вернешься. Слышишь, мам?

Выпалила все это горячо, всю душу вкладывая в каждую фразу. В каждое слово и букву. Наполнила верой, что так все и будет, ведь говорят же, что слова силу имеют, так пусть хоть раз и мои слова станут пророческими. Ну хоть раз в жизни!

– Влад?

– Да, мам, Влад. Он вернулся, и он оплатил перелет, операции и лечение. Только, – замялась, понимая, что придется солгать, – Влад пока не может тебя навестить, он… он наездами в городе, по области ездит. Но он обязательно придет…

– НЕТ! – мама напрягла шею, пытаясь поднять голову с низкой, почти плоской подушки, но не справилась с этой задачей. – Нет, Вера, пусть не приходит. И, милая, не верь ему. Что бы он не говорил тебе – не верь. Гнилое семя, он как мой отец, весь в него пошел. Такой же… не пускай его ко мне, и, главное, не верь ему! Обещай…

– Мама, мамочка, – я наклонилась над кроватью, обхватила хрупкие мамины плечи, ощутив ее дрожь, и не понимала, что делать – звать на помощь? – Мам, успокойся, я обещаю. Все, что угодно обещаю. Никакого Влада здесь не будет, все хорошо, слышишь?

– Влад – он лжец! Каждое слово – обман, запомни это. Лучше бы у меня случился выкидыш, лучше бы я аборт сделала, – бормочет мама, и мне подло хочется, чтобы она замолчала, чтобы перестала произносить эти ужасные слова. – Лучше бы у меня была только Ника.

Она не в себе, она бредит, и я не должна злиться. Это ведь как сердиться на крик роженицы, которая не может не кричать. Как злиться на пациента, которому ногу ампутируют без анестезии, за дикие вопли – также бессмысленно и жестоко. Но я злюсь и ничего не могу поделать с собой.

Мама ужасные вещи говорит. Неправильные, дикие, и непонятные мне, хотя бред может лишь психиатр понять.

– Я пойду, – взглянула на часы, – сейчас итак выгонят. Завтра приду, только теперь я не смогу дважды в день тебя навещать, но каждый вечер я буду с тобой.

– Хорошо, детка, иди. И, Вера, – мама попыталась сжать мою ладонь, но я почувствовала лишь слабое поглаживание подушечками пальцев, – прости меня за все.

– Глупости! Не за что мне прощать тебя!

«Это ты прости, мама, – задохнулась я от терзающих меня воспоминаний. – Это ведь я потащила Нику в ту конюшню. Это я убежала и лгала, пока она лежала там бездыханная. Пыталась вытащить Нику, но поздно уже было. И все же, я виновата и перед тобой, и перед ней. Только повиниться у меня смелости не хватит никогда».

– Есть, Вера. Я испортила твою жизнь… прости.

– Прощаю, – кивнула, чтобы маме полегчало, и она улыбнулась, прикрывая глаза.

– А Влад не простил, и никогда не простит. Как и Вероника, – прошептала мама, погружаясь в свой нездоровый сон.