Твоя жестокая любовь

Тогда Аня извинилась передо мной, и больше не заговаривала о том, чтобы я пересела, но я горько пожалела и об этом, и об извинениях, за которые она меня не простила. И до окончания школы с радостью травила меня, как и все остальные одноклассники, за исключением нескольких равнодушных.

Лишь Катя всегда была на моей стороне, но защитить не могла.

Все это – школьную травлю, семейные проблемы и свои детские горести я переживала не так, как все остальные. Сначала было смирение, к которому нас приучили в детском доме – все сироты умеют смиряться с жестокостью. А затем во мне поднял голову протест: я отказывалась быть молчаливой жертвой.

И дралась до крови, до вырванных волос. Отбивала свое право считаться не помойной кошкой, а человеком. После этого, после вывернутых рук и расцарапанных лиц, открыто задирать меня перестали, утвердившись в том, что я дикарка. Но дикарка опасная, с которой лучше не связываться.

– Перестала обижаться?

– Перестала, Влад, – улыбнулась ему, и привычно заправила темный локон за ухо. – Ты решил наладить с нами отношения? Поэтому завтрак, и свидание с мамой? Думаю, она будет счастлива тебя увидеть после стольких лет.

– Я не пойду к ней.

– Но ты же…

– Я поговорю с врачом насчет лечения. Хочу понять, есть ли шансы, и что вообще с ней. Ты мне так и не объяснила, я даже не понял, сколько нужно на лечение. Но видеться с ней я не собираюсь.

Сказал, как отрезал. А в моей душе в неравной борьбе сплетаются слепая ярость и облегчение. Ярость от того, что маме не повезло с родным сыном, который и на краю жизни за руку не возьмет. И позорное облегчение, что мне не придется ее ни с кем делить. Тем более, с родным, с кровным сыном. Казалось, что увидь мама Влада, сразу забудет обо мне, как о чем‑то неважном, хоть я и знаю, что это не так.

– Я не понимаю тебя, Влад. Правда, не понимаю. Почему ты такой жестокий?

– Я? Жестокий? – улыбнулся, а сам хмурится, и две морщинки перерезают переносицу, стрелами указывая его дикие, шальные глаза‑льдины. – Вера, мне не нужны люди, которым не нужен я. А матери я никогда не был нужен, также, как и отец.

– Что за бред?

– Не бред. Ты ничего не замечала, но так оно и есть. Что, скажешь, она часто обо мне вспоминала? – надавил Влад, неотрывно глядя мне в глаза. – Ну? Хоть раз мать говорила обо мне?

– Нет, но это потому, что ей было больно…

– Это потому, – жестко сказал он, перебив меня, – что ей плевать. Вероника была любимицей, а я был нежеланным ребенком. Сына мать никогда не хотела, она вообще мужчин ненавидит. Одно время я уверен был, что не родной ей, но это не так, к сожалению. Не знаю почему, но она всегда меня ненавидела.

Неправда!

Мама – самая добрая, самая лучшая женщина на свете. Она, пока была здорова, моталась со мной по больницам, по врачам. На себя плевала, но помогала приютам, собирала детские вещи, и передавала их в фонды. С волонтерскими организациями работала, силясь сделать этот мир лучше.

– Не хочешь – не встречайся с ней, – ответила, и тяжело сглотнула горькую слюну.

– Спасибо за разрешение. Ешь, Вера, твоя мерзкая каша скоро остынет уже.

Опустила ложку в свою кашу, и посмотрела на стол. Плюс в нашей совместной трапезе все же есть – теперь я хоть знаю, что такое «континентальный завтрак».

 

Глава 3

 

ВЛАД

Смешная.

Сидела, спорить пыталась, дерзить. Воспитывать меня.

Смотрела – то в глаза смело, то изучала мои руки. Смущалась, прикусывала нижнюю губу, тугой локон за ухо заправляла, но он снова высвобождался и лез на лоб. Мазал по бледной щеке, щекотал ее кожу, и мои пальцы зудели от желания прикоснуться к Вере, чтобы заправить уже чертовы волосы в прическу.

Раздражает. Просто бесит. Убил бы!

Но приходилось сидеть, источая любезности. Девчонка должна ответить за все! Странно, что я столько лет думал об этом, злился и ненавидел, а такая простая и понятная месть только сейчас пришла в голову.

Вера заслужила, и свое получит, мелкая дрянь.

– Влад, может… может, тебе стоит поговорить с мамой? – после недолгой паузы несмело предложила Вера. – Она совсем плоха. Не в себе, в прошлом потерялась.

– В прошлом?

– Там, где Вероника еще жива. Зовет ее постоянно, лишь иногда в себя приходит… я боюсь, что никакое лечение уже не поможет, – она снова прикусила губу, задумалась, печально опустив глаза. – Влад, не теряй ты время на шелуху! Навести маму, и… попрощайся.

– Так ты думаешь, что лечение ей не понадобится?

– Нет, – вскричала Вера, и уже тише: – Нет, я хочу верить, что все возможно. Но я боюсь, очень боюсь, что поздно. Что время упущено. Врачи об этом твердят, а раньше лишь намекали, и намеки эти я предпочитала мимо ушей пропускать. Но мама давно не в себе. У нее…

Странно, но мне это не интересно – что у нее. Давно отболело, давно смирился, и ответил нелюбовью на нелюбовь. Говорят, что любовь матери к ребенку безусловна, как и любовь ребенка к матери – эгоистична, но также безусловна.

Нет.

Не все можно простить. Не все можно понять.

Но тем не менее я спрашиваю:

– Что у нее?

– Она странно себя вела, – замялась Вера, выкручивая себе пальцы. – Иногда все было нормально, а иногда она говорила что‑то странное, непонятное мне. Я… я понимала, что мама не в себе, но боялась заставлять ее обращаться за помощью. Очень боялась!

И я даже знаю, чего ты боялась, Вера. Что мать отправят в психушку, а тебя обратно в приют – туда, куда тебя забрали от родной матери‑наркоманки.

Что ж, это я даже могу понять – здоровый эгоизм. Лучше жить с психически‑ненормальной, чем снова не иметь своей комнаты, и жить подачками от миссионеров.

– … я виновата. Врачи сказали, что люди, сознание которых замутнено, не всегда понимают, что у них проблемы. Что нужно обратиться за помощью. Я не уследила за ней.