Завше блиско

Но Глупек не слышал: он был всецело поглощён детишками. Нада оставила его в покое. Никто не знал, насколько ей было тяжело с больным человеком, но она никогда никому не жаловалась. Иной раз даже казалось, что она счастлива. Может, так оно и было, ведь если человек целиком смиряется, то принимает свою участь, как воск в руке принимает форму пальцев, и уже не в тягость тогда испытание. Хотя сама Нада не посмела бы назвать своего мужа испытанием, а если кто вдруг намекал, что деду Глупеку, поди, немного осталось и что она скоро отмучается, то тому несчастному сразу надо было хватать ноги в руки и пулей ретироваться, чтобы не схлопотать от вскочившей Нейдджи. Однако сама она потом садилась дома у окна и тихонько плакала. Но не от обидных слов, нет – ей было тяжко от правды: Иржи чах на глазах и умом и телом, а она не представляла жизни без него, каким бы больным он ни был. Нада ещё крепко его любила. И от этих грустных мыслей седела она под стать мужу, белому, как пузо зимнего зайца.

За крутой нрав её уважали. И те же дети, заигрывая с Глупеком, осторожно поглядывали в её сторону: не разгонит ли. Если Иржи не было слишком дурно с давлением, то она не лезла в их забавы, ведь видела, как муж радуется – ничуть не меньше, чем детвора – и заряжается хоть небольшим, но здоровьем.

Казалось, ничто не могло сломить Нейдджу. С такими всегда спокойно. Хоть праздник, хоть буря – всё одно Наду врасплох не застать; твёрдая, волевая, как кремень, и лицом и фигурой. Нос острый, как стрела, как литой из стали, а резные морщины только подчёркивали её боевитость. Шершавые, но тёплые руки её Сева запомнила ещё сызмальства – как только впервые Лев познакомил их. Соседка тогда ласково положила свои ладони ей на щёчки и легонько потрепала, приглашая на чаепитие. Однажды и чай случился, и с тех пор Рину не надо было даже упрашивать – без стеснения она неслась к доброй Наде, где её поджидал то кусок хрустящего калача с орехами и сыром, то ватрушку с повидлом. Как бы не смотрела воинственно женщина, заложив за спину руки и карауля мужа, её сердечная улыбка мгновенно растапливала лёд и превращала её лицо в светящееся облако. А если подсесть к ней под самый бок, запросто можно было учуять запах теста с ванилью.

Кабы не она, что сталось бы с её любимым Иржи? Себя она не жалела, не помнила, отдыхать не любила. Посидит если пять минут без дела, руки уже тянуться гулять, ища то ли иголку – штаны мужа латать, то ли тряпку – пыль собирать. Что могло сделаться с её здоровьем от перенапряжения она не думала и вечным делом продолжала гнать от себя такие мысли. Похоже, в юности ей приходилось вклиниваться в плотную отару овец, поднимать нужную красавицу и нести на вытянутых руках стричься, пока та в воздухе беспомощно семенила ножками.

Да и в летах Нада не запустила себя – всё та же: подтянутая, жилистая, с очерченными скулами; хоть и с сединой под платком, но с ясными изумрудными глазами. Что ж, суровые будни держат в ежовых рукавицах.

Что творилось в душе самой Нейдджи, на взгляд сказать было трудно. Но одной женщине она всем сердцем сочувствовала; той, что жила напротив, через двор, и сейчас шла откуда‑то домой под руку с сыном.

Женщины помахали друг другу:

– Ива! – крикнула седая.

– Нейдджа! – ответила русая.

Сын русой выдернул руку и остановился, не двигаясь, посреди двора. Ива снова схватила его и повела к дому, но тот отдёрнулся. Она начала что‑то ему объяснять, трясла руками, но он всё не давался.

– Бедная… – покачала головой Нада. – Тяжело ей…

Сева, как и остальные дети, с интересом уставилась на мальчика. Он никогда не гулял и выходил только с родителями, да и на улице не отходил от них ни на шаг. Выглядел он явно не малышом, но шагал с мамой за ручку. Конечно же, мальчишку заклевали бы остальные дети, если бы Ива не караулила рядом. Он сутулился, никогда не поднимал глаз. Хоть и пялился постоянно в землю, всё одно спотыкался и вис на руке матери, в которой обычно была тяжёлая сумка с продуктами – собственно как и в другой. Вот так вроде все и знали этого странного мальчишку, а вроде и нет.

– Кто это? – спросила у Нады Сева.

– Это… – вздохнула она, – Ян, сын Ивы. Бедный мальчик. Что‑то, видать, с умом у него – врачи иного не нашли. Раньше мы хорошо дружили с Ивой, а потом она родила долгожданного Янчи. Но, к несчастью, оказалось, он сложный мальчик. Сначала вроде заговорил, а потом ни с того ни с сего совершенно замолчал. Да из него и теперь слово если редко‑редко выскочит, считай чудо. Страшно подумать, что будет дальше. Двенадцать лет жизни родители положили на весы с сыном… Но он ни в чём не виноват, это помимо его воли происходит.

– А что происходит? – спросила Сева, попутно решая примеры из учебника.

– Тело у него реагирует само, невпопад, не по‑людски, что ли. Как бы лучше пояснить… Ну откроет Ивка окно, а оттуда шум залетит, и нет бы Янику сказать: закрой, мол, окно, мам, – так наоборот: губы у него судорогой сомкнуться, руки занемеют, затрясётся весь, как после холодной речки… И ежели не угадать, что его мучает, то так и до беды дойти можно. Уж сколько раз ему неотложку вызывали. Эх… и себя, и родителей измучил, бедный. Жалко мне их.

Тем временем Ива уже выходила из себя. Было видно, что она хоть и сдерживается, но вспыхивает уже от любой мелочи – нервы‑то изматывались годами. Она продолжала распинаться, а мальчик всё стоял, и непонятно было: слушал ли он её. Казалось, что его больше занимали развязавшиеся шнурки, но мать не обратила на них внимания.

«Чего ты не идёшь, Яник? Ну, пошли уже домой!»

Она была готова в конец сорваться, и чем сильней его дёргала, тем больше он упирался. Она совсем вымоталась и бросила сумки на землю: «Зачем ты так со мной? Я не заслужила!» – И присела на корточки. Губы её затряслись, и она горько заплакала, уткнувшись в локти. При всех, посреди двора.

Мальчик так и не шелохнулся; он будто задеревенел и еле заметно покачивался взад‑вперёд.

Нейдджа смахнула набежавшую слезу: «Эх, грустно, чего тут скажешь… душа так и сжимается вся…», – и встала со скамейки, чтобы не видеть душещипательную сцену.

– Чего вы вылупились! – растрёпанная Ива завизжала на детей, которые и вправду разинули от интереса рты,  – и орава тут же бросилась врассыпную.

Понемногу женщина пришла в себя. Бесцельно бродя взглядом, она вдруг чудом заметила злополучные шнурки. Поняв наконец, в чём крылось дело, Ива тут же изменилась в лице и кинулась обнимать сына. Она просила у него прощения и говорила, что это всё от усталости, что очень любит его, что она сама виновата и постарается быть более внимательной. Мальчик стоял столбом и видел лишь шнурки. Когда она наконец их завязала, Ян как ни в чём не бывало взял её под руку. Подобрав сумки, они не спеша скрылись в своём подъезде.

Северина уже заканчивала последний пример.

– Молодец, учись, учись, миленькая, может, будет у тебя ещё будущее, – склонилась над ней Нада. Даже Иржи её поддержал и добавил:

– Дурака учить – что мёртвого лечить!

Лиса дописала ответ, захлопнула учебник и стала собираться домой.

– Лёгок на помине, – указала Нада за дорогу. – Гляди, Севка, это не твой отец?

И правда. Вдалеке качался силуэт и уверенно направлялся к дому. Но одной уверенности оказалось недостаточно, и силуэт то и дело отклонялся от курса, описывая круги и восьмёрки.

Сева прикусила губу и ждала, когда он подойдёт. Лев что‑то нёс в руке и уже с дороги довольно заорал: