Золотая лихорадка

Дуня мелькнула в облаке пара.

– Зашел к Егору – дом пустой. Я испугался. Че такое? Потом вспомнил, мыться надо. А я‑то думал, что хунхузы напали. Васька, ты добрый… Ему бы в монастырь на старых местах! – сказал Федор, обращаясь к Дуне. – А здесь нет монастырей! Церква и та в диковинку.

– Поди, Вася, попарь меня! – сказала Дуня и потянула его за руку. – Встань. Возьми вот веник.

– Горячей‑то водой плесни, – сказала Татьяна, – разотри, разровняй ей, где были застежки, шнурки, завязки, ремни. Знаешь, сбруя наша, бабья…

– Обутки наши окаянные! – сказала Дуня.

– Видишь, какая она гладенькая! Ты, поди, и не знал?

– Конечно. Я думал, одни кости. Погоди, я еще помоюсь.

Дуня стала тереться вехоткой с ног до шеи, терла икры, лодыжки, подымала грудь. Васька вдруг поскользнулся на липком полу, женщины подхватили его.

– Васька убился! Дай я тебя обмою, бедненького! – сказала Дуня.

– Загляделся… – захохотала Татьяна.

Дуня прилегла ничком:

– Хлещи меня веником.

– Давай, – крикнула Татьяна, – потом меня.

– Давай еще.

– Я же с тебя кожу сдеру. Ты знаешь, если я изо всей силы хлестну…

– Ничего не будет.

– Это ты спьяну не чувствуешь, а потом шкура слезет.

– Эй, стой, так больно.

Васька так опьянел и как бы не совсем понимал, что происходит. Он не признавался себе ни в чем и не желал признаваться, хорошо это или плохо, и не знал, пройдет этот хмель или нет, и что будет.

– Погоди, у меня судорогой ногу свело, – сказала Дуня, поворачиваясь… – Разомни…

– А Егор все одно: где мой Вася! – заходя с веником, молвил огромный Федор. Он для начала окатился холодной водой. Таня стала парить его.

– Иди на золото, Васька, – говорила она, – намой для женского.

– Да заткни пасть своим старухам! – добавил Федор, спьяну путая все и не соображая, с кем говорит.

– Намой для женского! – подхватила Дуняша, поворачиваясь под ударами веника. – Как хорошо было, когда мы тут сами мыли. Полотно не ткать, не прясть, сукна не катать… Все покупают, – раскидывая сильные стройные руки, воскликнула она, – а мы как батрачки? Да мы гору своротим, хлеб уберем, несите нам проклятого металла!

– Я же сказал, возьму вас всех с собой! – с чувством воскликнул Василий.

– А тебя‑то самого отец возьмет?

– А ему что! Он говорит, всем предоставляет, что нашел. Дает право! Это, говорит, от Бога.

– Ты не поминай в бане‑то…

– Целуй меня еще, – сказала Дуня.

Федор оделся и накинул полушубок.

– Ты куда? – спросила Татьяна, когда Васька выглянул в предбанник. – Иди допаривай ее. Оставайся с племянником моим! – Татьяна, запахнув шубку, выбежала и накрепко захлопнула дверь.

Толкая мужа в шею кулаками, она побежала к дому.

Василий подумал, что какая чушь все эти бабьи тряпки, за которыми они гоняются. Дуня была красивей всех картин, снимки с которых видел он в книгах. На ней не было ни нитки, а она как в красивом платье, с такой осанкой, гордая, шея ее открыта, открыто тело и длинные ноги ее как выточенные, только пальцы в мозолях, разбитые работой, ходьбой. Голова ее поднята, а глаза торжественно сияют.

И он любовался ею.

Васька с детства любил смотреть, как купаются в реке, только отца с матерью не любил голых… Дуня повела плечами, словно отбиваясь от комаров и мошки.

…Солнце село, когда Дуня зажгла огарок и распахнула дверь.

Она оделась, накинула платок. Глаза ее истомленно блестели. Лицо было спокойно, сила и власть выразились на нем.

– Вот я и перебила тебе все, Василек! Не хвали больше генеральскую красоту.

Она исчезла в дверях, и слышно было только скрип, как побежала она по снегу…

 

Глава пятнадцатая

 

Отец Игнат пригласил всех ужинать. Попадья подала постные щи и капусту с постным маслом. Все ели с большой охотой после целого дня молитвы. Старой попадье помогала молодая жена отца Алексея.

Тут же сидел сам отец Алексей, еще совсем молодой черноглазый и скуластый, с большим лбом. Бороденка у него плохо росла, клочья ее торчали на подбородке, и походил он в рясе больше на воина с маньчжурской картинки, чем на православного священника.

Егор, как и все крестьяне Уральского, помнил, как, желая заручиться поддержкой попа, пошел Алешка на стан в услужение, потом окрестился, стал учиться, выказал способности к грамоте, женился и наконец послан был в ученье. Он вернулся в сане на озеро Мылку, откуда был родом, где смолоду был бесправен, безграмотен и кругом обманут. Даже отец Игнат дурачил его в те поры без совести, еще не ведая тогда, что доверчивый паренек со временем сам станет попом‑грамотеем. Жена Алексея – молоденькая хрупкая Дельдика, дочь Кальдуки…

Целая деревня ела и пила в доме у Игната. Спать легли в домах у обоих священников. Места всем не хватило.

– В храме тепло, – сказал старый поп. Он велел Егору со старшим сыном и Тимохе со своими парнями идти в церковь.

Ночь была звездная, и мороз все крепчал. Лес и огромное озеро видны были как днем. Стояла тишина. Церковь темной копной возвышалась на вырубке.

– Вроде как‑то совестно в храме‑то. Вдруг ночью‑то… захрапишь, – сказал Тимоха.

– Бог простит! – ответил отец Игнат.

Он отпер ключом тяжелый замок, открыл большую дверь и полустворку второго входа. Зажег свечу.

– А как же в древности? Церковь была и храмом, и крепостью. Нападают враги, а уж народ соберется в церковь и высиживает осаду с женами и детьми. Пока не подойдет подмога. Окна были узкие, всюду решетки. В подвале – колодец. Все было оборудовано. И люди спали и ели, жили в церквах неделями.

– Конечно, – сказал отец Алексей, проходя с работником‑гольдом, который нес сено. – Если нападут – закроемся. И отстреляемся. Такие стены пуля не пробьет.