Этот большой мир. Книга третья. Звёзды примут нас

Вообще‑то, с тогдашней нашей колокольни всё это смотрелось вполне логично. Техническая цивилизация не может существовать долго – во всяком случае, на такой ограниченной ресурсной базе, какую способна предоставить наша планета. Но даже если оставить мальтузианские пророчества иных гуру от экологии, остаётся другая проблема, которой тоже занимались в своё время – и пришли к весьма неутешительным выводам.

В конце шестидесятых – начале семидесятых годов в Советском Союзе в Бюракане, в Армении, регулярно проводились международные конференции по программе SETI – «Search for Extraterrestrial Intelligence» («Проблемы поиска и связи с внеземными цивилизациями»). И главный спор, если отбросить технические детали, шёл вот о чём: «Одиноки мы во Вселенной, или нет?» Советский математик и астроном Шкловский математически доказывал, что такого быть не может, потому что не может быть никогда, и изложил свои взгляды в доступном для широкой публики виде – книге «Вселенная. Жизнь. Разум». Было это году, кажется, в шестьдесят пятом – может, кто‑то помнит эту тёмно‑синюю книгу большого формата с золотым тиснением и схематическим изображением Земли на обложке?

А вот Лем возражал математику: «Ничего подобного! Мы одиноки! Потому что если прав Шкловский – почему к нам до сих пор никто не прилетел или хотя бы не прислал сообщение, которое так упорно искали по всему миру антенны программы SETI?»

Я говорил, что оказался на ином витке развития цивилизации? Так и есть – и здесь Лем получил ответ на свой роковой для приверженцев теории Шкловского вопрос. Здешнее человечество совершенно точно знает, что оно не одиноко в Космосе, что братья по разуму уже посещали нашу планету. И не просто посещали – оставили следы и даже более того: указатель, как однажды выйти на ту дорогу, по которой они явились сюда. И по которой, надо полагать, они и покинули в итоге третью планету ничем не примечательной жёлтой звезды на расстоянии в семь с половиной – восемь килопарсек от центра галактики Млечный Путь, в незаметном (по галактическим меркам, разумеется) спиральном рукаве Ориона, расположенном между крупными рукавами Персея и Стрельца на расстоянии полтора‑два килопарсека от обоих. Покинули, оставив, как справедливо заметил бессильный гений Стивен Хокинг, обитателям этой самой планетки шанс однажды постичь Вселенную…

Кстати, вот вопрос: действует ли здесь программа SETI? В моей реальности НАСА подгребло её под себя ещё в начале семидесятых – но уже к середине девяностых правительство разочаровалось в проекте и перестало выделять на него средства, вынудив немногих оставшихся верными идее энтузиастов искать спонсоров на стороне. А как здесь? С одной стороны, ответ на самый главный, самый фундаментальный вопрос уже получен. А с другой – в ближней перспективе у человечества маячит куда более верный способ связаться с братьями по разуму, нежели частоколы космических антенн, десятилетиями вслушивавшихся в «белый шум» небосвода, да отправляемые в никуда кодированные сообщения, ответ на которые даже теоретически может прийти никак не раньше, чем через полсотни тысяч лет…

Такие примерно мысли одолевали меня, пока я валялся в медчасти Центра подготовки. Чего только не придумаешь от безделья – когда листать учебники нет уже сил, да и лечащий врач косится на книгу в твоих руках с большим подозрением. А о телевизоре и вовсе слушать не желает: «Вы бы поберегли себя, молодой человек, сотрясение мозга – дело серьёзное, может сказаться и на зрении – а вам это нужно с вашей‑то будущей специальностью? Радио вон слушайте или в шахматы поиграйте с соседом по палате…»

Как я попал на больничную койку? Этот приём высшего пилотажа называется «посадка с не полностью выпущенным шасси» и выполняется на самолёте Як‑18Т на вспомогательную ВПП космодрома (мы с ребятами в шутку называем его «батутодром») Королёв, откуда совершают свои полёты наши учебные пташки. И надо было случиться такому, что в первом же самостоятельном полёте у моего «лимузина» не вышла правая стойка шасси! Дальнейшее, думаю, легко дорисует ваше воображение. Я сделал «коробочку» над полосой и, следуя указаниям диспетчера (отдаваемым несколько взвинченным тоном), пошёл на посадку. В подобных случаях машину обычно сажают «на брюхо» на специальной грунтовой полосе, но сейчас это было невозможно, потому что дело не ограничилось не вышедшей правой стойкой – при попытке убрать две другие, левая осталась в выпущенном состоянии, следовательно, выбора у меня не было. В принципе ничего такого уж экстраординарного в этом нет – да, нештатная ситуация, да чревато аварией, но ведь и не такое случается! Я старательно притёр машину к полосе, покрылся холодным потом, ощутив толчок, с которым два (два, а не три!) колеса коснулись бетона, и долго катился, с замиранием ожидая, когда машина сбросит скорость и опустит крыло. Здесь по моим расчётам из‑под плоскости должны были посыпаться искры, самолёт, вильнув в сторону, сделает пол‑оборота и застынет на месте. А я переведу дух, распахну дверку кабины (на этих машинах она открывается вбок, как на автомобилях и знаменитых американских «Эркобрах») и, выдержав театральную паузу, выйду на крыло.

Как бы не так! Крыло, едва прикоснувшись к серому бетону, отлетело в сторону, словно некий злобный диверсант заранее шкрябал всю ночь перед полётом ножовкой, подпиливая двутавровую дюралевую балку, называемую «передний лонжерон центроплана», и предвкушая, как он угробит мою в чём‑то провинившуюся перед ним тушку. После чего, натурально, сыплет песок в шарниры стоек шасси – чтоб уж наверняка, чтобы не оставить мне ни единого шанса! И добился‑таки своего, злыдень: лишившись опоры на одно крыло, ДОСААФовский «лимузин» перевернулся, теряя вторую плоскость, и закувыркался, сначала по полосе, потом по поросшей жёсткой выцветшей травой земле за её пределами, пока, наконец, не замер. Как там ничего не воспламенилось, не взорвалось и как я сам ухитрился отделаться десятком‑другим ушибов, рассечённой кожей на лбу (море кровищи и никакой опасности для здоровья), двумя треснувшими рёбрами и пресловутым сотрясом – об этом знают, наверное, лишь те непостижимые силы, которым я обязан своим попаданством. Набежавшие аэродромные техники, извлекавшие меня из смятой груды дюралевого хлама, в которую превратился самолётик, только головами качали: «Ну ты, парень, в рубашке родился…»

Что‑то паранойя у меня разыгралась – а это тоже не есть хорошо. Полученные травмы на деле оказались не столь уж и серьёзны. Врач, осмотревший меня на месте происшествия, объявил, что в морг меня везти рано, да и в Бурденко или Склиф тоже, пожалуй, не стоит, вполне можно обойтись и местной медициной – тем более, что в Центре подготовки она очень даже на высоте. В результате я который уже день валяюсь на койке и стараюсь убедить себя, что последствия для организма не заставят медкомиссию завернуть меня перед самой отправкой на «Гагарин», до которой, между прочим, остаётся меньше двух месяцев. Эти мучители в белых халатах могут, от них приходится ожидать любой, самой изощрённой пакости. Так что я лежу, думаю думы и истребляю в огромных количествах черешню – её мне по очереди таскают с ближайшего колхозного рынка в Мытищах то мама, то Лида‑Юлька, то китаянка Лань. Она после выпускного относится ко мне особенно трепетно, и Юлька уже косится на это с явным неудовольствием…

Всё когда‑нибудь заканчивается, как хорошее, так и дурное. Наконец – долгожданная свобода! Ощупав меня со всех сторон, просветив рентгеном, прослушав стетоскопами (от прикосновения к голой коже холодного металлического кругляша я непроизвольно вздрагивал) и всласть постучав резиновым молоточком по сгибу колена, медкомиссия вынесла вердикт: «Годен без ограничений». И тут же с непоследовательностью, свойственной представителям этой профессии, установили ограничение: две недели мне предписано держаться подальше от центрифуг, тренажёров, от серьёзных физических упражнений и даже зарядку по утрам делать с бережением. И это когда группа 3 «А» проходит финальные тренировки перед тем, как отправиться на орбиту!