Aномалия

Немного отвлекусь. Я купила альбом воронежской художницы Елены Кокориной, тема альбома – городской пейзаж. Это художница молодая, вроде Медины. А поскольку я с Павельевой занимаюсь краеведением, мне очень понравилось. Даже Антон целый час рассматривал этот альбом, хотя ничем, кроме автогонок и футбола не интересуется, ещё сюжетные книги, правда. Альбом и вправду необычный. Дома, построенные Антоном, он всегда видел в сером цвете, а здесь те же самые дома засияли новыми красками – сиреневыми, если утро, и оранжевыми, если вечер. Пообещала себе книг не покупать, но удержаться не могла, тебе тоже понравится, если сможешь рассмотреть, конечно, мелковато для старых глаз.

Я продолжаю покрывать лаком два стула и столешницу из вологодской сосны в своей спальне, каждый слой медленно сохнет, но получается очень хорошо. Готовишься ли ты к Новому году? У нас есть коньяк от Павельевой, берегу к празднику, купила шампанское Абрау‑Дюрсо… Вообще‑то жизнь прекрасна и удивительна, если бы не отец. Вчера утром проснулась от пения птиц в саду, это декабрь, вообще хочется строить хрустальные замки, в теле лёгкость и душа поёт. Я тебе говорила, что последнее время увлеклась Оскаром Уайльдом, нравится безумно, потом напишу почему. Вот кто писал чудесно и прямо душу завораживает. Пока всё.

Про издательство Болховитинова… Валь, ты не могла бы написать письмо в издательство? К 425 юбилею города они выпустили роскошную вещь – набор открыток с именами исторических личностей. Для краеведов это настоящая находка, составитель Дмитрий Дьяков, поклон ему в ножки за эту работу. Но в этом наборе почему‑то нет Троепольского и Дубровина, как же так. Это же люди с далеко идущей славой. Может, будет переиздание или допечатка, так необходимо вставить туда этих писателей. Мы с тобой обе их любили, и другие тоже, и все говорят, что вставить надо. Я, конечно, тоже могу написать, есть компьютер, но кто я такая? Сторожиха в саду, а ты напиши, как писатель, тебя, может, послушают.

 

Эпизод 5. Недоверие

 

Пока сестра была в школе, а все на работе, Тоню закрывали дома одну, запрещали подходить к окнам и двери. Только позже ей оставляли ключ, который открывал изнутри. Одной сидеть дома девочка очень боялась, потому что изо всех углов на неё кто‑то смотрел. Неизвестно кто. Без лица, но с глазами. Поэтому малая ненавидела тишину и боялась одиночества. Боялась приближаться к предметам и долго стояла посреди комнаты, не решаясь сдвинуться с места. Простояв так часа два, она решалась присесть на кончик дивана. На диване лежало покрывало из серого сурового полотна с вышивкой ришелье. Садиться на диван было нельзя, потому что покрывало быстро мялось, как любая натуральная ткань. Становилось ясно, что на диване кто‑то сидел. А за это можно было получить затрещину. Поэтому, вспомнив об этом, она быстро вскакивала и стояла, пока держали ноги. Понимая, что до обеда не простоять, тихо кралась на кухню и стояла там, боясь пошевелиться. Но и там на неё кто‑то смотрел, ребёнок дрожал, мечтая часами только о том, как слиться со стенкой и стать, наконец, невидимым. Когда мать приходила с работы, дочка пыталась ей сказать, как ей страшно одной. Но слышала:

– Отстань, уйди, не приставай, не путайся под ногами.

От слова к слову голос её становился всё выше и грознее. Дочка уносила ноги, пока не дали по лбу. Ясно было, что работу никто не бросит ради того, кто путается под ногами… Ведь дочка – просто ничтожество, дура, малявка. А мать – важный специалист.

 

Но Тоня, сколько себя помнит, всегда была дома одна. За окнами был далёкий шум машин, на заднем дворике кудахтали куры, соседка через забор от Дикаревых звала своих детей: «Домой! Куда вы задевались? Домой!» Люди были все далеко. Даже с подругой по классу Нюшкой ей водиться не разрешали, потому что бедная была Нюшкина семья, много грязных детей, и вообще… Бедная‑то – да, но мать была улыбчивая, суматошная и добрая. У них можно было сидеть, не спрашиваясь, греться, семечки щёлкать. Теленок стоял прямо на кухне, и его можно было гладить.

 

Тоня в детстве была бледным и худым ребёнком, про таких говорят – да её ветер качает. Она училась во вторую смену, поэтому часто оставалась дома одна. Мать и отец рано убегали на работу. Горячие свежеподжаренные котлетки стыли под эмалированной мисочкой, покрывались белым жирком. Она не могла смотреть на этот жирок. Чувствовала, что от матери достанется за пропущенный обед, но не ела, украдкой бросала котлету за стол. Прямо в щель между столом и стеною. Потом старательно заплетала тяжёлые русые коски – они у неё получались наизнанку. Закручивала концы резинками и привязывала коричневые капроновые банты. Тоня была робкая девочка в жёстких коричневых бантах, с огромными серыми глазами. Школьная форма всегда была широка ей, и тогда она брала и связывала концы пояска на чёрном школьном фартуке. Потом собирала портфель и ждала, когда стрелка подвинется к двенадцати. Сидела как на вокзале. Она и на фотографиях получалась такой: испуганные серые глаза, вытянутая шейка, коски наизнанку, старательно повязанные на четыре банта капроновые ленты. И в поднятых плечиках, и в ручках, сложенных на коленках, сплошное ожидание. А ещё была обречённость перед тем, что невозможно изменить. Чувствовала ли она свою судьбу? Она же видела, что мать с отцом трудно живут, иногда скандалят, но не могут разойтись. Потому что есть судьба. Однажды у них в доме затопило погреб, который был в подполе. Грунтовая вода затопила. Вода плескалась так высоко, что её слышно было, если проходишь по веранде. Потом вода ушла, и стало ясно, что картошка в подполе сгнила. Это был ужас, пропала еда, а из подпола пошло зловоние… «Давай выбросим, Петя? – Давай попозже, мне сейчас некогда, – отвечал замотанный директор завода». Прошёл месяц, было некогда. Смрад из подвала дышать не давал. Перед выходными Петя уехал в срочную командировку. Тогда Лидия открыла подпол и стала вёдрами выносить бывшую картошку, ставшую киселём. Она поднималась с двумя вёдрами этого киселя то железным, скольким и не ступеням даже, по прутьям, и уносила ведра далеко, за ручей в роще. Лидия была в бешенстве, что муж бросил её в такой ситуации. Но мужа тоже никто не спрашивал, а беда‑то усиливалась. И вот Лидия, разгорячённая обидой и гневом, вынесла за два дня всё из подпола. У неё поясницу сорвало, и вены вылезли на ногах. «Ты что наделала?» – закричал Петя Дикарев, директор. Всё увидел, всё понял. Доказала ему, вот что наделала…

 

Старшая сестра Валя с виду была полная противоположность сестре – чернявая, невысокая и плотная, поесть любила, но по дому работала без устали, а Тоню воротило от посуды, от полов. Валю хвалили в школе, Тоню ругали. Если только приглядеться, то в разрезе глаз, в улыбке, в повороте головы было что‑то сильно похожее. Как будто стакан один и тот же, но налито разных напитков.

Когда старшая сестра Валька ещё была с ними, Тоне казалось не так мрачно в доме. Они, бывало, по глупости хлестались полотенцем, кричали друг на друга, ссорились из‑за очереди мыть посуду, но всё‑таки был рядом живой человек. Старшая Валя была отличница, и строгая мать ворчала Тоне – «Учись! Смотри, как надо»! Но учиться так, как Валька, Тоня не умела. Она плохо запоминала речь учителя, и ей приходилось три раза читать, а то и зубрить учебник. Но учебник напрочь отбивал всю охоту к знаниям. Получая очередную тройку, Тоня кусала губы и оглядывалась – опять ей скажут что‑нибудь обидное.