Aномалия

Из кабинета химии её ученики утащили кусочек натрия, бурную реакцию которого с водой она продемонстрировала на уроке. Этот кусочек они бросили на мокрый пол в «чипке», то есть в винном магазине. Натрий стал извергать огонь, бегая по всему полу под ногами нетрезвых мужиков. Началась паника, и народ ломанулся на улицу, попутно выбив дверь. Скандал был большой, приезжали пожарные и милиция, даже было дело заведено по этому поводу. Тоню, конечно, начальство «пропесочило», но оргвыводов делать не стало – нужно же было кому‑то работать. Ей даже дали какое‑то количество часов в средней общеобразовательной школе. Однажды одна ученица вечерней школы узнала, что её муж пьяный упал в чипке. Прибежав на урок, немолодая ученица, рыдая, стала отпрашиваться. С ней ушли ещё двое. Но про училку пошла слава, что она не просто красивая, но и понимающая, и ей стали все сочувствовать и помогать. Вот эта самая ученица и дозвонилась с почты до села Красного и, в конце концов, нашла Антона.

Когда началась зима, на улицах появилось множество людей, тащащих куда‑то санки с установленными на них фанерными «гробиками». Тоня не знала, что это значит. И боялась спрашивать даже. Оказалось, родители везут так детей в детский сад! У такого саркофага откидывают крышку на петлях, сажают в него ребёнка и крышку захлопывают, чтоб ребёнок не замёрз по дороге. В этих «подводных лодках» даже делались маленькие остеклённые окошки впереди. Но всё‑таки зрелище того, как по улице друг за другом в одном направлении идут люди с «гробиками» на детских саночках, производило жутковатое впечатление.

 

Зимой мороз в посёлке доходил до пятидесяти градусов. Кто мог, все сидели по домам, не высовывались. Был набег волков, которые съели собаку на цепи, она ведь убежать не могла. Не было бани. Чтобы помыться, приходилось греть кипятильниками много вёдер воды, и пока человек стоял в тазике на кухне, его поливали из ковшика. Вода тут же остывала, и чтоб не простудиться, приходилось спешить…

Так вот, бывали случаи, что на урок приходило в несколько раз больше учеников, чем записано. Тоня видит, что есть посторонние и просит их выйти, надо вести географию. Не уходят. А зачем вы пришли? Молчат. Тогда она начинает толкать речь о смысле жизни здесь, почему не хотят засыпать щебнем дороги, почему люди валяются у чипка, и чего хотят от властей. Молчат. Когда она после звонка выходит, и они с мужем домой идут, за ними по грязи, потёмкам и лужам идёт остальная толпа, тоже молча. Что это было? Возможно, они смотрели на неё, как на эстрадную диву в её бархате. Она же вся горела полемическим задором, а они улыбались, хмыкали. Дива распалялась, а они, наверно, думали, когда же она сбежит. И не было в ней никакой забитости, страха перед матерью или начальством… Ничего, кроме веселья и озорства. Просто фонтан легкомыслия.

«Понимаешь, – рассказывала Тонечка Вальке, – я ничего не боялась и доходила до крайности. Дерзила всем – и ученикам, и администрации. Мне казалось, я одна всё знаю и понимаю, и даже другим могу указывать. Но что я знала о страшной жизни в посёлке? Ничего. А они и так все бедные, не жизнь у них, а настоящий ад… Вот когда начала что‑то понимать, пора уже было рожать, и я уехала. Наверно, Толик из детства осудил бы меня, как фитюльку. Но Толик был далеко…» … Вообще у Тони была своя теория о том, что её научила дерзости институтская подруга Семечка. Дружба с Семечкой имела для Тони и плюсы и минусы. Если раньше она готовилась к семинарам и зачётам долго и тщательно, теперь времени оказывалось совсем ничего.

– Чтобы сбегать в библиотеку, мне надо было придумать и соврать Семечке про несуществующее свидание, – смеялась Тоня, – а в библиотеке я помнила, что курсовую мне придётся писать и за себя, и за неё. Однажды даже пришлось самой и защищать этот курсак – Семечка внезапно попала в больницу «по женскому вопросу». Пошла я защищаться сперва со своей, а потом с другой группой, и зачётку Семечки подсунула. Преподаватель не заметил ничего, или не признался, только буркнул: «Вы, Семёнова, опять колер сменили…» Ещё бы – она чёрненькая, я русая… Смеху‑то потом было»… Наверно, поэтому все же стала Тоня немного Семечкой…

В ту ночь в посёлке Валя узнала необычную личную историю Тони.

 

Они были с Семечкой на вылазке и шли обратно на электричку.

…Грустный парень в очках сидел и жёг костёр. Смотрел в огонь и переворачивал палочкой картошку в золе. Семечка тут же забыла, что они от кого‑то бежали, и по привычке стала его цеплять. Тоня молчала. В обратной электричке ехали вместе. Парень тоже молчал и без конца смотрел на подругу Тони. Это ж был фейерверк, а не девушка. У Тони заныло сердце. Антон не был похож на других. В сумке у него лежал толстый географический атлас и роман Мелвилла. И он никогда не ездил в лес с компанией. Он был такой молчун, этот Антон.

Тоня закончила свой естгеофак, Антон – строительный институт. Они уже встречались, но он всё молчал. Проблемы с Семечкой продолжались, и однажды Тоня вскользь бросила:

– Когда уже она угомонится! Сколько можно!

На что строгий Антон сквозь зубы бросил:

– Брось, ты такая же…

Она вздрогнула. Выпускные у них не совпали. На её выпускном он уже был как её жених, а на своём он появился с Тоней как с невестой. Ночью у фонтана он сказал, наконец:

– Поехали со мной? А, жена?

У Тони брызнули слёзы, и Антоша целовал её в слезах.

– Так почему ты письма мне писала такие? Отчаянные? – терялась в догадках сестра Валя. – Что тут у вас было?

Тоня ей писала в панике, что молодой муж избегает близости с ней… «Он меня целует, обнимает, но… больше ничего. Игнорирует! Зачем я выходила за него, не понимаю! Наверно, он больной какой‑то. Тем более у него такие жуткие командировки! Строит школу в глухом посёлке, и я подолгу одна… Понимаешь, Антон оказался слишком целомудренным человеком, – задумчиво сказала сестре Тоня. – Он расстроился из‑за моей хорошей подруги Семечки, узнав, что она сделала два аборта. До меня никого не любил. Думал, что я такая же, наверняка не девушка, и боялся, что ему будет противно. Месяц он меня вообще не трогал. Характер показывал. Потом уехал в дремучие леса, потом приехал ещё через месяц со стройки. Я‑то уже внутренне простилась с ним, купила вина, сделала ужин и решила сказать ему всё напрямик, что уезжаю, ну, чтоб красиво, без скандала… А он вдруг как схватит меня!..»

Она всё время вспоминала Толика, как точку отсчёта. Считала его равным себе, но откуда? Она с ним никогда не разговаривала, просто смотрела и думала, думала… Светлые полуприкрытые глаза, неровно отросшая стрижка и белое пятнышко на скуле. Но на просвет знала, что он её понимает, и много лет спустя, и даже старый понимает её, старую.

А уж, когда молодожёны из глухого посёлка в свой город вернулись, из туманной дали чётко проступили и машина‑стиралка, и мебель, и ремонт самого дома. Надо было всё и сразу. Началась такая круговерть! Только деньги из тумана никак не проступали. Из тумана проступали деды, чтобы остаться тут насовсем. А куда им ещё деваться, только к внукам.