Aномалия

Первой слегла баба Наталья, со стороны Антошиной матери. Сами‑то родители Антоши в пригороде Ленинграда обитали, строили там электростанцию – и остались. А бабки, куда же их… Баба Наталья лежала с ногой, её перевезли к себе. Она год целый всех изводила, ела по часам и кричала, что помрёт с голоду. Но померла она от диабета и кричала от него же. Перед уходом она заботливо отписала внуку Антоше квартиру, которую починили и стали сдавать. Деды эти с отцовой стороны были уж вовсе старенькие, за восемьдесят, но успели понянчить старшенькую дочь Тони, Медину. Упадут, бывало, на кровати без сил, а сами ногой коляску катают. Такие честные деды были.

Потом пришёл черед деда Гоши. Ему всё было жарко. И он перестал одеваться перед выходом на улицу. Всё твердил, что в подвале деньги замурованы. Его, конечно, не слушал никто, мол, бредит старик. Он так и простыл на ветру, умер от воспаления лёгких. Баба Надя – лежачая, велела на веранде постелить плёнку и помыть деда. Вот Антоша и стал мыть, потом завернул в пододеяльник и кое‑как сам одел. Пока Тоня сидела с малой и одной рукой варила щи, Антоша мотался на кладбище. Он жутко торопился, потому как жара была. А схоронив деда, встретили родителей, которые примчались на другой день на похороны из пригорода Ленинграда. Сам же Антон упал с температурой сорок. Родня сказала, что надо было лицо закрыть, в маске деда‑то мыть. Какой‑то дух заразный пошёл, вроде трупного яда.

С того дня баба Надя каждое утро просыпалась с криком: «Гоша, не тяни за ноги! У тя руки холодные, за ноги не тяни!» И какими только лекарствами её не поили, она говорила, что деда Гошу видит, как живого, обряженного внучком в полосатый костюм с орденскими планками. Три месяца он её тащил и всё‑таки утащил. Операция с клеёнкой на веранде повторилась, только теперь Антоша и Тоня в масках были. Та ещё работка. От неё долго отойти не можешь.

Это были первые деды, самые тяжёлые. Года через два ломали подвал во дворе и нашли горшочек с монетами. Такое было потрясение. Прости, дед Гоша. А когда горшочек сдали, денег получили всего ничего. Рубль‑то обесценился.

 

***

 

Бабочки осели обратно в траву и вспыхнули ноготками, настурциями, львиным зевом, бархатцами. Только что их была туча, от этого мельканья, трепета, шороха рябило в глазах. И уже застыла туча из бабочек лепестками цветков, и Тоня стала поливать цветы, прибрала мётлы и вёдра, заведующая пришла как раз, она с утренней работы прибежала, мыла пол в банке. Заведующей Эве Эдуардовне Куцей, тайно прозванной Эволюцией за интеллигентность, все сочувствовали. Тяжёлая история с сыном получилась, в армии ему всё нутро отбили, а потом ещё и мать в госпиталь не пускали. Кое‑как через Совет солдатских матерей удалось его из госпиталя увезти, и справку выдали – к службе, дескать, негоден. Эва стала выхаживать сына, не надеясь ни на что. Вот уже полгода это тянется, надо Эве успевать на пяти работах, да творог, масло, сметану из деревни возить. Сама Эва ничего этого не ест, но все понимают, соглашаются внутренне, творог разбирают…

 

«Тонечка, вы два берёте? Один? Ну ладно, два творога и сметана. И ещё одно дело! Разумеется, меня предупреждали, но всё‑таки поймите правильно, случай исключительный. Люди интеллигентные, о, это что‑то. Сама из номенклатуры, дочь в банке, мать была в Питере, вернулась. Сын у них. Не выручите, посидите? Нет, в садик его, проблемного, нельзя, сильнейшая аллергия. Ничего, ничего нельзя. Вы уж как‑нибудь, Тонечка. Знаю, что сложная ситуация: дом, дети, муж, старики. Всё знаю, дежурите аккуратно, воспитателей подменяете. Дети к вам льнут. Да никаких рекомендаций, слова моего довольно. Сколько ни дадут, всё больше, чем наши ставки в садике, а питание у них будет трёхразовое. Стаж не прервётся, ну, ставку сторожа я вам оставлю. Совсем недалеко отсюда – квартал. Вы поймёте. Нервное дитя, не разговаривает».

Эпизод 2. Лепестковый узор

Почтовый ящик.

Валь, сначала о моей новой работе. Никакой соцзащиты, практически рабство. Сижу в закрытой квартире. Смотрю за ребёнком. Бабушка его находится здесь же. У неё сломана рука, поэтому она часто сидит на кухне, варит еду. Ребёнка зовут Кузьма, ему два года. С таким маленьким вроде несложно. Он ещё не показывает свой характер. Папа его живёт в Москве. Своя фирма по продаже, сначала сахара, затем различных комбикормов для сельского хозяйства. Купил квартиру у нас в городе, в элитном районе, называется – «Немецкий городок». Мама ребёнка работает в банке, живёт со своей мамой рядом с моим домом. Поскольку мама с папой не живут вместе, я работаю две недели у мамы, а две недели в Немецком городке у папы. В вопросах воспитания папа с мамой не согласны, но мама не согласна и со своей мамой. Работать в этом треугольнике – кошмар. Однажды днём у ребёнка поднялась температура. Я позвонила в банк, мама сказала, что перезвонит папе, так как его сестра – врач, и вообще она скоро освободится и придёт. Забегая вперёд, скажу – она не пришла даже в семь вечера, хотя официально я работаю до пяти. Через два часа, поняв, что помощи не будет, позвонила на работу бабушке, которая уже вышла на свою работу в прокуратуру. Она заверила меня, что пришлёт врача, а вообще это дело мамы, а не бабушки. К тому времени ребёнок перестал бегать и играть. Стал ныть и звать маму. Через два часа помощи не последовало, я позвонила папе в Москву и пригрозила, что вызову участкового или дам антибиотик сама. Папа взмолился – только не это, он сейчас позвонит сестре. От сестры никто не приехал, а у ребёнка поднялась температура сорок. Я всё время носила ребёнка на руках, он метался в жару, дико ревел. А родственники переругивались по телефону, регулярно звонили мне, что сейчас или вот‑вот помощь будет. Наступило пять вечера, я одна в закрытой квартире. Ребёнок лежит на диване, как тряпочка, не подавая признаков жизни. Я растолкла таблетку бисептола, что нашла в квартире, разболтала с водой и залила ему в рот. Час он лежал тихо, потом началась дикая рвота, он очень аллергичный, поэтому обычные врачи его не лечили. Я его умыла, сразу упала температура. Он заснул у меня на руках. Так мы и сидели в темноте в лужах рвотных масс. Зато ребёнок тихо спал без температуры, спокойно дыша. Скажешь, почему я раньше так не сделала. Мне запрещено самой принимать какие‑либо меры или решения. А все прибежали в семь вечера. Врубили свет и громко загалдели. Ребёнок повис у меня на шее и не хотел разомкнуть руки. Еле оторвали. Конечно, такие события, угрожающие жизни ребёнка, происходят не часто, но каждый день какая‑то мелкая бестолковщина бывает из‑за того, что люди не разговаривают друг с другом. А всё передают через меня. Например, «Передайте маме, что, если она не будет смотреть за ребёнком, я лишу её родительских прав». А когда ей смотреть‑то, как она с работы приходит в семь вечера. Бабушка мечтает всучить свою дочь мужу потому, что они живут раздельно, но не разведены. Сама бабушка мечтает устроить свою личную жизнь. Мама бегает по друзьям в выходные дни или висит на телефоне. Папа грозит, что отдаст ребёнка в суворовское училище, так как в этом доме нет никакой дисциплины. И это в таком нежном возрасте, что будет дальше? Обе женщины в этот момент рыдают, заламывая руки. Занавес.

Вот такая работа примерно. Нужно со всеми спокойно говорить, не принимая ничью сторону. А каждый мечтает затащить меня в свой лагерь. Типа, на суде вы будете говорить то‑то и то‑то, а это не говорите. Потому, что все враждуют друг с другом. А ребёнок между всеми. До суда, правда, не дошло. Поэтому нужно не болеть – все работают, и ребёнка некуда девать. Не уставать, так как после работы все задерживаются, никто не собирается менять меня в пять вечера, как договорились, приходят после семи, надеясь, что кто‑то пришёл бы первым и меня отпустил. Никакого отпуска – иначе, зачем я нужна. Мамочка была в июле в отпуске и ни одного дня не сидела с ребёнком, бабушка в августе была в отпуске – ни разу пораньше не отпустила.