Бегство из Туманной Лощины

Я торопливо сорвал с неё платье. Ткань трещала под моими руками. Нижнее бельё из тонкого шёлка я разорвал в клочья. Почему‑то этого оказалось мало, и я рывками превратил её тщательно уложенную причёску в спутанную гриву.

Амелия терпеливо сносила мою грубость. В глубине испуганных глаз, в робких движениях, которыми она несмело открывалась мне, затаилась распалявшая меня жажда страсти.

Я ворвался в неё, рычанием глуша её болезненный стон.

Я «отстрелялся» почти сразу, однако возбуждение не исчезло. Моя горячая плоть, обильно оросив девственное лоно Амелии, словно обратилась в сталь. Новая волна желания накрыла меня ещё раньше, чем мои «барабаны» выпустили последний заряд. Это было мучительно и вместе с тем сладко.

Видимые страдания, которые доставлял Амелии мой напор, странно сочетались с отблеском глубокого удовлетворения во взгляде. Слёзы, блестевшие на ресницах, всё больше казались мне… слезами счастья.

Со стоном, провалившись в её жаркую глубину до предела, я излил остатки страсти и без сил повалился на кровать. Амелия, всхлипывая и смеясь, прижалась к моему плечу и дала волю слезам.

– Спасибо…

– За что? – еле ворочая языком, спросил я.

– Я всё‑таки стала для тебя… кем‑то! Кем‑то настоящим…

Слова Амелии что‑то затронули в тумане, который окутывал моё сознание. Перед глазами встала комната девушки на ранчо Гэллоуэев. Трупы её отца и слуг валяются по всему дому, она одна осталась в живых. Боунз рвёт на ней ночную рубашку.

Я вижу глаза Амелии. И я выхватываю револьвер. Как всегда, быстрее меня только молния…

Я повернулся на бок и погладил Амелию там, куда угодила пуля. На шелковистой коже не было ни следа.

– Не думай об этом, – шепнула девушка. – Я не хочу, чтобы появился шрам. Я хочу остаться такой, какая я сейчас. – Её взгляд обжигал. – Хорошо?

– Хорошо, – кивнул я.

Она успокоилась и прижалась ко мне, нагая, тёплая, радостная. И пугающе незнакомая.

Не могу сказать, что я много думал, пока она соскальзывала в свой счастливый сон. Но это бывает: кажется, ни о чём нарочно не думаешь, и вдруг раз – в голове возникает готовое решение.

Помню, Боунз как‑то сказал о таких случаях: «Это то, что тебе нашёптывает бог или дьявол, одно из двух».

Я был ещё мальчишкой, и потому не мог не спросить, как отличить одного от другого.

Обычно скупой на мимику Боунз посмотрел на меня, приподняв бровь, и выдал: «А за каким хреном тебе их различать? Не доверяй ни тому, ни другому. Выслушай, а потом подумай своей головой и сделай так, как нужно тебе, а не одному из них».

Сколько мне было? Немного больше пятнадцати. Я успел потерять детство и всех, кого мог считать близкими людьми. Я потерял всякое будущее, кроме того, которое могло окончиться либо свинцом в спину, либо сталью в брюхо, либо пеньковой петлёй на шее.

От того, что я когда‑то считал верой, ничего не осталось.

И всё же мне потребовалось время, чтобы освоиться со своеобразными взглядами Боунза на религию.

«Вера? – говаривал он. – Знаешь, парень, по мне неважно, в какую церковь ходит человек. Всё дело в том, где он носит свою веру. Большинство носят её между страницами карманной библии, тонкую, высушенную. Когда откроют, верят, когда закроют – не верят. Иные носят веру в кошельке…»

«Они верят в доллар?» – не удержался я.

«Ага. Но не во всякий, а в тот, который вносят на благотворительные цели. Есть такие, кто носит свою веру на языке. Могут сколько угодно нарушать заповеди, но дай им рот открыть – святые угодники позавидуют их праведности. Ладно, что ещё? А, ну да, в мире до хрена тех, кто носит свою веру в жопе».

Меня ещё коробило от некоторых суждений Боунза, но тут я не мог не рассмеяться.

«Я не имею в виду ничего смешного, – отрезал он. – Они становятся верующими, когда жизнь хватает их за жопу, вот и всё».

«А если бы ты был верующим, то где бы носил свою веру?» – спросил я его.

Боунз улыбнулся так, как умел улыбаться только он: воронёной сталью взгляда.

«Что значит «если бы»? Моя вера у меня всегда под рукой, ухожена и в рабочем состоянии. Ты удивишь меня тупостью, если ещё не догадался, парень. Я свою веру ношу в кобуре».

Я осторожно переложил голову Амелии со своего плеча на скатку, заменявшую подушку. Откинув шкуру, которой мы укрылись, я сел и обхватил голову руками.

Итак, Боунз, ты советовал подумать? Но как выбирать, если ничего не знаешь?

– Давай сбежим, – услышал я и вздрогнул.

Амелия не спала. Она наблюдала за мной, сидя на лежанке и нисколько не стесняясь своей наготы.

–О чём ты? – спросил я, сам удивляясь тому, как лживо звучит мой голос. – Леди Оливия сказала, что не отпустит меня.

– Ну, а если бы ты всё‑таки решил уйти отсюда, взял бы меня с собой?

– Нет, – твёрдо ответил я. – Ты славная девчонка, но это был бы долгий путь. Не для женщин.

Лучше было сказать так, чем назвать настоящую причину: для меня Амелия была частью дома Оливии. Никому ещё не удавалось убежать от того, что он берёт с собой.

– Когда‑то женщины приходили в эту страну вместе с мужчинами и проходили с ними тысячи миль… – вздохнула она. Крепкие полушария грудей с тёмными ореолами сосков матово светились в полумраке, маня вернуться к сладким радостям плоти. – Что ж, будет интересно пройти это испытание.

– О чём ты говоришь?

– Это тебя не касается, – резко ответила она, но вдруг добавила со странной грустью: – В любом случае, спасибо. Пусть всего пару часов, но я была настоящей.

Она отвернулась. Вскоре я услышал её глубокое дыхание. Я долго лежал, слушая настойчивый шёпот ветра в листьях, потом стал одеваться.

Свою простреленную шляпу, которая была потеряна в тумане, я с удивлением обнаружил висящей на стене. Меня кольнуло беспокойство, ведь в этой хижине есть только то, что нужно Ахаву. Если именно сейчас из тумана вернулась шляпа – значит ли это, что Ахав знает о моих намерениях?

Однако сомнения мучили меня не долго. «Если тебя останавливают обстоятельства – с этим можно смириться, – говаривал Боунз. – Если тебя останавливают сомнения – с этим нужно бороться».

Я нацепил шляпу на голову и осмотрел содержимое седельной сумки. Там нашлась чудом уцелевшая горсть сухарей. Уже лучше, чем ничего. Тихо ступая, я подошёл к двери и оглянулся на Амелию. Глядя на её нежное лицо и разметавшиеся во сне волосы, я особенно остро испытал двойственное чувство вожделения и страха. Я поспешил выйти в ночь.

Стреноженные лошади Бакстера и Полпенса дремали в распадке. Там же, под кустами, лежали сёдла и сбруи. Не прошло и четверти часа, как я тронулся в путь.