Бела + Макс. Новогодний роман
Я, возможно, ответил бы:
– Погодка сегодня – что надо! Самое время тебе немного порулить.
Показать мастер‑класс вождения автомобилем до первого столба.
Ну посмеялись бы, побалагурили. Отвели душу. А вместо всего этого жена – робко, чуть слышно:
– ХОЧЕШЬ, Я СЯДУ ЗА РУЛЬ?
Что я мог ответить?
Пятнадцати минут не прошло, как мы выехали из Минска. И вот сейчас мне предлагалось посадить Белу на своё место – великолепная идея: давай, дорогая, крути баранку смело! Жми на полную катушку!
Время на часах – 19:45.
Я заметил, как (заворожённо) смотрит она то вперёд, через лобовое стекло, на дорогу, то на меня.
Что творилось у неё в голове, какие крутились мыслишки – тоже можно было догадаться. Машина – всё равно что корова на льду. Однако мы ещё как‑то (с горем пополам) едем. Только… долго ли выдюжим при движении в таком режиме? Может быть, через секунду‑другую нас ждёт (не дождётся) кювет? Или железобетонные столбики ограждения, окрашенные люминесцентными светящимися красками? Или ещё что‑то?
Что? Что ещё? Да всё что угодно.
Он (то есть я) ещё как‑то держится. Заметно по лицу: бледен, глаза провалились в глазницы, Ему не очень хорошо, но Он крепится. Пытается также не подать вида, что особой уверенности в благополучном исходе их (Его и Её) – на ночь глядя! – стасорокачетырёхкилометрового путешествия немного: не сейчас, так через какое‑то время что‑то да произойдёт.
А может, пронесёт?..
Первоначально эта поездка в Бобруйск, к нашим деткам, которых мы два месяца назад оставили под присмотром бабы и деда, планировалась на двадцать седьмое декабря, на субботу.
По телефону мы чуть ли не ежедневно клятвенно обещали Миланке и Мирославе, что обязательно выкроим время (на поездку туда и обратно). Что непременно приедем и (возможно) заберём их с собой. И в течение двух последних месяцев поездка по разным причинам откладывалась. Было отвратительное ощущение, что мы, непутёвые родители, обманывали наших девчонок‑очаровашек, которые при очередном телефонном общении, конечно, верили: да, завтра папа с мамой приедут! А как иначе – они всенепременно примчатся на всех парах.
Получалось так, что мы (в течение двух последних месяцев) с каждым разом всё искуснее и всё изощрённее лгали, наводя тень на плетень: да, сегодня не получилось, а вот завтра… А что было завтра? Завтра мы продолжали жить другими, более важными проблемами, которые следовало (не откладывая в долгий ящик) решать.
Время на часах прежнее – 19:45! И это не поломка в электронике. Часы показывали верно.
Сколько же информации могут вместить в себя сотые, тысячные, миллионные доли одной‑единственной секунды? Дерзай, Макс, блесни эрудицией!
Жена по‑прежнему спокойна. Спокойна внешне. А внутренне – в её организме, содержащем свыше трёхсот миллиардов клеточек (впрочем, как и в моём), нет ни одной клетки, которая не находилась бы в запредельном режиме работы. Ни одной.
– Если дорога так ужасна, – сказала Бела, делая акцент на слове «дорога», – не поздно ещё вернуться обратно.
Другими словами – для нас не существует других опасностей, кроме тех, что подразумеваются под словом «дорога». Как будто не существует.
Я в ответ не произнёс ни слова. Мой собственный язык перестал повиноваться мне. Я хотел что‑то сказать, но ничего не выходило. Нелепое ощущение: хотеть и не мочь.
Да, повернуть назад не поздно: на рекорд мы не идём, подвига нашего, если таковой совершится, никто не оценит. Зрителей (наблюдателей) нет. Ни поблизости, ни на расстоянии. Мы есть только для самих себя. Больше ни для кого.
Атмосфера в салоне нашего авто напряжена настолько, что кажется, сейчас начнут искрить электрические разрядики в воздухе: там, здесь, тут… везде. И становится грустно от очевидного: так продолжаться долго не может. НЕ МО‑ЖЕТ!
Запахом корвалола и сигаретного дыма – адская смесь! – пропиталось в салоне буквально всё: кресла, половое покрытие, наш багаж и, конечно, мы сами.
Кажется, что за нашей машиной (вместо выхлопных газов) просто не может не тянуться этот корвалольно‑сигаретный шлейф.
Надо было думать о чём‑нибудь приятном.
О приятном не думалось. В голову лезла всякая чушь. На ум приходили медицинские словечки типа «тахикардии», «аритмии», «декомпенсации».
На «декомпенсации» меня зациклило. Где я слышал это словечко? Где я мог его слышать? Вспомнил. О декомпенсации Бела рассказывала в связи со смертью Саши, мужа её сестры. Это было с полгода назад. Нет, это было год назад. Декомпенсация – это когда резко ухудшается кровообращение, сердечко работает всё хуже и хуже, человек задыхается, ему нечем дышать.
Отличное занятие я нашёл себе: примерять недомогания, как одежду! Как, например, костюм, пальто, шляпу.
Умер Саша скоропостижно.
Человеком он был преуспевающим, жил комфортнее комфортного, без видимых проблем, и вдруг – приступ. На работе, в кабинете. Скорая, капельницы, переполох. Родственники подняли на ноги всю Алма‑Ату, вызвонили и доставили всех профессоров, каких только смогли доставить. Профессора перепробовали все мыслимые и немыслимые лекарства – всё тщетно, кризис не отступал.
Сутки не могли сбить давление.
И не выдержало сердце.
Саше было сорок три года.
Сестра Белы осталась с тремя детьми. Младшего только‑только поздравили с днём рождения (два годика ему стукнуло). По этому поводу закатили пир на весь мiр[1]. Со смехом вспоминали, когда она ходила беременная, родственники недоумевали и отговаривали: в твои‑то годы – не поздно? Она отвечала: «А кто определил это самое «поздно»?»
[1] Почему в тексте употребляются два слова «мiр» и «мир»? По мнению В. Даля, слово «мiр» – это вселенная; вещество в пространстве; наша земля; земной шар. Слово «мир» объясняется автором «Толковаго словаря живаго великорускаго языка» как не относящееся к материальному – лад, согласие, единодушие, прiязнь, дружба и т. д.
