Бела + Макс. Новогодний роман
Было около полудня, когда я не спеша шагал вверх по улице Жарокова.
Алма‑атинское июльское солнце палило нещадно. Тротуар раскалён так, что хотелось снять туфли и идти босиком.
Я дотянул бы до ближайшего магазина, где можно было утолить жажду лимонадом, но зашёл в фойе двухэтажного здания, которое образовалось по левую руку, не обратив внимания на вывеску с правой стороны от дверей.
Около автомата газированной воды стоял офицер без кителя, без галстука, в расстёгнутой на пару верхних пуговиц рубашке. Выпив стакан, он вновь наполнил его и тут же осушил одним глотком.
– Бог троицу любит, – сказал я.
Газировка с сиропом стоила три копейки, без сиропа – бесплатно: достаточно нажать на кнопку. Офицер нажал указательным пальцем на бесплатную кнопку.
– Какие не по возрасту остряки объявились у нас! – ответил с улыбкой он, осушив третий стакан.
– Не по возрасту? – удивился я. – Мне пятнадцать лет!
– Неужели так много? – удивился теперь и он.
После чего мы зацепились языками, и завязался разговор. О жаре на улице Жарокова; о том, что я (сам не ведая, куда меня занесло) нахожусь в редакции газеты «Боевое знамя» Среднеазиатского военного округа; о том, что передо мной – завотделом литературы и искусства майор Звягинцев; о том, что мне приходилось бывать в ситуациях и похлеще сегодняшней.
– Неужели «похлеще»? – по‑актёрски изумился майор. – Например?
– Например, когда моим собеседником был Ярузельский (тот, что Войцех). Это было в Легнице, где по воскресеньям можно было наблюдать, как польские девочки шли в костёл на первое причастие: их одевали, как невест, в белые платья… Ещё – когда случилось познакомиться (тоже в Легнице) с Гречко (с тем, что министр обороны). Ещё – когда мы вели долгие разговоры с Жуковым.
– Тем, которого зовут Георгий Константинович? – рассмеялся Звягинцев.
– Точно! – не рассмеялся в ответ я. – Кто вам об этом доложил?
– Сорока на хвосте принесла!
После этого разговор перешёл на новый уровень. Поскольку языком молоть – не мешки таскать, майор предложил мне изложить на бумаге отчёты о моих более чем «странных», встречах. (Может, их и не было вовсе, взаправду?)
– Почему бы и нет? – ответил я.
– Почему бы и нет? – согласился он. И дал мне срок две недели на всё про всё.
Самый короткий рассказ у меня получился о Гречко – страниц десять на машинке. О Жукове – около двадцати страниц. О Ярузельском – больше тридцати. То, что такие объёмы не для газеты, я в спешке как‑то упустил из внимания: азартное желание поскорее утереть нос майору было сильнее, чем прагматичный и холодный взгляд на реальность. Что печатает «Боевое знамя» (в каких объёмах, в каких формах), я не знал тоже.
Через неделю (не через две) я пожаловал в редакцию с тремя рукописями, чем снова страшно развеселил майора.
– И это напечатают? – спросил я.
– Конечно, – ответил он, – ещё и гонорар выпишут. По первое число.
«Итак, какой из трёх материалов отдать первым?» – думал я.
Чтобы уж было попадание наверняка и в самое «яблочко», я решил отдать самую большую рукопись. Кроме того, моё недавнее, ещё очень живое в памяти общение с Ярузельским в Легнице, где размещался штаб Северной группы войск (СГВ), при котором служил мой отец, было на грани фола, и это я считал достоинством моего отчёта, которое должно сразить Звягинцева наповал.
Министр обороны Польши частенько прилетал к командующему СГВ генерал‑полковнику Танкаеву. И останавливался он в гостинице, от которой до штаба (500–600 метров) всегда ходил пешком. Этот отрезок был частью пути, по которому и я ежедневно гулял с немецкой овчаркой, никогда не пользуясь поводком: мой пёс идеально меня слушался. Это производило впечатление на всех, кто видел нас вместе.
Здесь‑то мы с паном Ярузельским и «столкнулись».
Ему очень понравился мой «немец»: как легко мальчишка (то есть я) справляется с такой серьёзной собакой – удивительно! Это было произнесено министром наполовину по‑руски, наполовину по‑польски, с недвусмысленным намёком, что каждый сверчок должен знать свой шесток. При этом он взирал на меня (сверху вниз), как и подобает пану.
Я не задумываясь ответил (капельку по‑хулигански) так же: наполовину – по‑польски, наполовину – по‑руски. Это Ярузельским было воспринято как вызов. И от кого? От какого‑то руского школяра?
Маршал, стараясь не выдать своего раздражения, проговорил ещё более сложную часть на польском и простоватую – на руском.
Я ответил адекватно (предельно аналогично, как мне того особенно хотелось): простовато – на руском, с витиеватыми оборотами – на польском. Такова была увертюра моего рассказа о Ярузельском.
Центральной темой наших диалогов с министром обороны ПНР был фильм «Четыре танкиста и собака», который как раз шёл по телевизору. Очередную серию мы при очередной встрече и обсуждали, параллельно демонстрируя свои познания руского и польского языка: кто кого сильнее удивит, кто кого (по факту!) поставит на место.
Короче, из таких вот словесных дуэлей и состоял мой материал. А между ними были вкрапления‑монологи о том, как Ярузельский воевал в Войске Польском и, соответственно, расставлял все точки над i: что есть правда в «Четырёх танкистах…», а что есть полное klamctvo[1].
Почему я так складно «поливал‑шпрехал» по‑польски?
Так или иначе, мы, школьники, каждый день общались с поляками, когда после уроков не могли пройти мимо маленьких частных магазинчиков – склеп‑ов [2], где всегда пахло свежеприготовленным кофе. Там мы покупали разные мелочи вроде оранжада, жвачек, мороженого.
Так или иначе, мы частенько шастали‑прохлаждались по «Малой Москве» – таким было второе название Легницы, где квартировались на время службы (ни много ни мало) 40 тысяч военных и членов их семей – пятая часть населения города.
Не реже одного раза в месяц мы на уроках физкультуры играли в футбол со сверстниками‑поляками (была такая договорённость между нашей и польской школами). Гоняя мяч, мы попутно пополняли запас польских слов (применимых на все случаи жизни), потому что при спорных моментах в игре говорить только на руском было недостаточно.
[1] Враньё, брехня (польск.).
[2] Склеп (польск.) – магазин.
