Бела + Макс. Новогодний роман
В те времена я прочитал у К. Паустовского: «В Польше я часто чувствовал то трудно определимое состояние, какое в книгах мы называем «подтекстом». Как будто существовали две Польши: совершенно реальная, повседневная и рядом с ней – иная, немного таинственная, полувидимая и полуслышимая». Врезались в память эти строчки.
Бела, удобнее устроившись в кресле, поправила плед, снова подтянув его к подбородку. И проговорила мечтательно:
– Про «сказки Андерсена, написанные в дешёвых номерах провинциальных гостиниц». Он, Ганс Христиан, кроме всего прочего, сказал: «Нет сказок лучше тех, которые создаёт сама жизнь».
– Приятная новость: моя Легница похожа на сказку? Это надо воспринимать как «комплимент»?
– Нет, – ответила она, – это констатация. Так что там произошло дальше в твоей сказочной «Малой Москве»?
В связи с футболом был такой случай.
В назначенный день армейский автобус везёт нас в польскую школу. Игра длится один урок – 45 минут. В конце матча мы вроде бы выигрываем, что являлось больше исключением, чем правилом. И на последних секундах забиваем победный гол. Поляки кричат, что был офсайд, требуют переигровки и добавленного времени. Мы стоим на своём: вне игры не было.
Выяснение отношений переходит в алогично‑логическую потасовку: десять мальчишек с одной стороны, десять – с другой. Но длится она недолго: до тех пор, пока самому задиристому поляку, инициатору бучи, не разбивают нос. (Я от него во время стычки, насколько мне помнится, был далеко, на противоположном её краю.)
Директриса польской школы, некстати оказавшаяся поблизости, видит это и закатывает истерику: покалечили ребёнка («чуть не до погибели»). Достаётся на орехи и нашему учителю физкультуры, и учителю польскому, которые преспокойно наблюдали за дракой на бровке поля и не спешили вмешиваться.
Но этого мало – она по телефону сообщает о происшествии директору руской школы, требуя найти виновного. И строго наказать.
В итоге «на ковёр» вызывают (в который раз) моего отца: кто бы сомневался. Отец не возмущён – больше обрадован, что ему представится случай встретиться со Светланой Васильевной, моим строгим классным руководителем, с внешностью и манерами совсем не безобразными (скверными и уродскими), а наоборот.
В назначенный день и час он при полном параде, окружённый облаком запаха дорогого одеколона, появляется в школе. Но вот незадача: его беседа с педагогом (как и наша драка) длится недолго.
– Вы представляете… – начинает эмоционально моя классная, – на уроке физкультуры между поляками и наши обалдуями произошла драка! Да‑да, настоящая хулиганская драка! Кто отличился, говорить надо?.. Вы представляете: одному польскому мальчику расквасили нос. До крови!
– Поразительное безобразие! – соглашается столь же эмоционально мой отец. И следом спрашивает то, чего спрашивать не следовало ни в коем случае: – У меня это тоже в голове не укладывается: и что – только «одному»?
– Разговор закончен! – обрывает его классная на полуслове. – Понятно: яблоко от яблони… Больше вопросов нет!
Вероятно, не в её вкусе оказался мой отец. В школу его больше не вызывали никогда.
Зато хохма эта быстро превратилась в анекдот, который передавали из уст в уста. В одних пересказах главным героем был отец, в других – я.
(Что‑то я ушёл в сторону от темы про именитых знакомцев.)
Драматургия моего повествования о Ярузельском заключалась в том, что маршал (после того, как уяснил, с кем имеет дело) стал избегать встреч со мной, а я (нарочно) делал всё, чтобы на его пути к штабу нарисовался я, собственной персоной, с моим «немцем»: нашла коса на камень. Приблизительно такова была конструкция моей писанины.
Звягинцев, не заглянув в рукопись, бросил её в ящик стола и сказал, чтобы я пришёл через пару дней. Через пару дней он попросил заглянуть ещё через пару дней. Через пару дней – ещё через пару дней.
Я понял: что‑то здесь не стыкуется. Майор что‑то недоговаривает. Что? Тогда это было для меня загадкой, которую хотелось разгадать.
Сегодня для меня такой загадки нет: в своих отчётах я больше писал не о своих героях, а о себе.
Бела сказала:
– «Нет сказок лучше тех, которые создаёт сама жизнь!»
Встречаясь с Гречко около гостиницы, где он обычно останавливался, я кричал издалека строго в соответствии с уставом:
– Здравия желаю, товарищ маршал!
Он отвечал:
– Здравия желаю, товарищ Вождь краснокожих!
Как и с футболом, и по этому поводу был такой случай. Неделю мы, четыре боевых школьных друга (исключая собаку), экономили на карманной мелочи, выдаваемой родителями, чтобы поднакопить денег на поход в польскую киношку: мы ожидали увидеть там (возможно, не вполне одетых) кинодив, погрузиться в атмосферу свободной западной жизни!
Остроту ощущениям придавало то обстоятельство, что это делалось втайне от всех, потому что по пути в кино мы могли (опять!) подраться с поляками (такими же мальчишками, как и мы), мы могли подраться и в самом кинотеатре. Запретное желание, однако, было сильнее.
И вот мы сидим в мягких и пыльных креслах не‑нашего кинотеатра и поедаем вафельные трубочки, наполненные заварным кремом, – вкус неописуемый! Рядом с нами – цивильные поляки: кто‑то курит (здесь же, в зале), кто‑то хрустит чипсами, кто‑то без стеснений (на виду у всех) тискает подружку, а подружка в модных чулочках не против, чтобы её прелестями любовался не только её избранник, но и мы, случайные соседи.
Погас свет. На экране – первые кадры. Название фильма было написано по‑руски: «Деловые люди». Режиссёр Леонид Гайдай. (Где в последней части – экранизация новеллы О. Генри «Вождь краснокожих».)
Перед тем как купить билеты в кассе, никто из нас не удосужился поинтересоваться, какой фильм сейчас будут показывать: тот, что на главной, яркой (затмевающей всё вокруг) афише с ослепительными красавицами, покорительницами зрительских сердец? Или, может быть, другой, от советского Гайдая?
Вот это мы сходили на не‑наше кино, средоточие запрещённых искушений!
Не‑наша публика не‑нашего кинотеатра, затаив дыхание, смотрела наше кино.
Нашему разочарованию не было границ!
Кто‑то из троих моих товарищей на следующий день проболтался про наш косяк, и наш поход за остротой ощущений стал байкой, над которой веселилась от души вся руская Легница. При пересказе она обрастала всё новыми и новыми (часто неожиданными) деталями.
Больше других потешался над нашим культпоходом подполковник Онищенко:
