Бела + Макс. Новогодний роман
После куратовского звонка воспоминания нахлынули.
В комнате (несмотря на бубнёж телевизора) – звенящая тишина, не предвещающая ничего хорошего. Долгое затишье в природе заканчивается штормовым ветром.
О чём говорить? И без слов всё ясно.
Я нарушил молчание:
– А может, рванём назад, в Алма‑Ату, – где наша не пропадала? Закатим с Костей пир на весь мiр. Потом я придумаю какое‑нибудь выгодное дельце. И станем мы, как прежде, жить‑поживать да добра наживать.
Моё предложение было встречено без энтузиазма.
– Только этого Максу (и мне в том числе) и не хватает: наш пострел везде поспел! – ответила жена. В голосе – металл. – Очень «сильно» нас ждут не дождутся в Алма‑Ате: за четыре года там, я думаю, все глаза «проглядели и выплакали».
Бела (как и Левитин) была права: никто и нигде нас не ждёт.
Второй раз в одну и ту же реку не войти.
Не могу (обстоятельства обязывают) не продублировать предупреждение М. Салтыкова‑Щедрина: «Не думай, однако ж, что я пишу идиллию и тем паче, что любуюсь ею».
Что есть для Истории эти четыре года?
Они даже не секунда – мгновение. И даже не мгновение, а много‑много меньше мгновения.
Воды за четыре года утекло немало. Вот и слово «Алма‑Ата» больше не найти на новеньких, пахнущих типографской краской картах мира. На его месте новое название – Алматы. И Алматы – уже не столица.
Прежней Алма‑Аты нет. Нет того города, где всё (больше, чем всё) в наших делах получалось само собой. Будто Кто‑то (неведомый и незримый) постоянно направлял нас.
Я смотрел на Белу. И понимал: любое напоминание об Алма‑Ате отзывалось для неё болезненно. Так, как напоминает о себе застарелая рана.
Жену эта рана беспокоила особенно: в одночасье сменить благополучие и комфорт (а Алма‑Ата ни с чем иным не ассоциировалась) на неизвестность Будущего и сомнительные перспективы – это что‑то, да значило.
– Помнишь, что Тургенев сказал (словами своего героя) о разнице в логике мужчины и женщины? – через паузу, уже без металла в голосе, произнесла она. – «Мужчина может, например, сказать, что дважды два не четыре, а пять или три с половиной, а женщина скажет, что дважды два – стеариновая свечка…»[1]? Макс, тебе об этом «особа юных лет» разве не сообщила? Только, чур, без вранья!
– Конечно сообщила, – ответил я. – Как говорят в народе: стой – не шатайся, ходи – не спотыкайся, говори – не заикайся, ври – не завирайся. Против правды не попрёшь.
Про напоминание мне «особой юных лет», что у кого‑то – жемчуг мелкий, у кого‑то – щи пустые, я говорить Беле не стал. Зачем?
– Мне бы ваши проблемы! – возмутилась по‑свойски, по‑доброму Нина Николаевна. – У вас что: детишки голодными‑холодными сидят? Они сыты, обуты, одеты. От зарплаты до зарплаты, слава Богам, не тянетесь. Машина есть. Жильё есть. Если решите – и в Минске квартирку приличную купите. Чего вам ещё не хватает? Да разуйте зенки‑то свои! Всё у вас хорошо, горе вы луковое! Вот смотрю я и понять ничего не могу… – Н. Н. выразительно постучала указательным пальцем по лбу, – кому другому дать то, что у вас есть: не жизнь – малина! Мудрёные вы какие‑то: сами себе закавык понавыдумывали и носитесь с ними, как с торбами писаными. Ох, и потеха!
Пересказав этот нехитрый монолог, при котором меня не было, Бела спросила:
– А может, Нина Николаевна права? Может, мы действительно с жиру бесимся? И с ума потихоньку сходим. Со стороны‑то виднее?
Я ответил без сарказма. Но получилось так, что ответил, как отрубил:
– Разные люди нужны мiру.
Мудрее не придумать – «умник»!
Моя «крылатая» фраза относительно «разных людей» всегда страшно раздражала жену. В данном случае вообще попала точно в «десятку». (А лучше бы она улетела в «молоко».)
Что я имел в виду, говоря о «разных людях»? Это была простая формула, которая означала следующее: наш мiр устроен так, что места в нём достаточно для всех. Потому что мiр не может быть неким рафинированным образованием. В действительности (де‑факто) он устроен так, что в нём «гармонично» (не гармонично) сосуществуют господа и рабы, филантропы и убийцы, добродетель и проституция, и так далее. То же можно сказать о многоярусной профессиональной ориентации. Мгновенно вычеркни, к примеру, из жизни всех ассенизаторов и сантехников – и мiр захлебнётся в собственных фекалиях (к тому, собственно, дело и идёт). Вычеркни, например, из жизни тех, кто доит коров, садит капусту, жнёт пшеницу, печёт хлеб, – и наш мiр помрёт с голоду. Одни президенты (в изолированном виде), интеллектуалы, философы и мыслители разных мастей (в изолированном виде), банкиры, промышленники и купцы (в изолированном виде) не выживут. Все они востребованы только вкупе. Чтобы каждой твари было по паре. И тогда летопись «славных» дел человечества не оборвётся на полуслове.
И ещё должен быть баланс: писателей – строго определённый процент (не больше и не меньше); не‑писателей – строго определённый процент (не больше и не меньше); хороших‑плохих, кучерявых‑лысых, красавцев‑уродов (и т. д., и т. п.) – строго определённый процент (не больше и не меньше). Всё в соответствии с нормой. (Кто эту норму установил? Или устанавливает? Этот guaestio[2] для «всезнаек» оставим открытым.)
Если баланс нарушен – жди беды, скорой и неизбежной. И ничего уже не поправить. Ничего.
Тараканы‑паразиты (всегда и по всем правилам Техники Безопасности) должны сидеть по своим щелям. Сидеть и бояться. И совершать свои набеги, когда гаснет свет в человеческом жилище. А если… будут созданы условия, когда они хлынут из всех дырок и будут торжествовать при свете дня (как это случилось, к примеру, после апреля 1985‑го), всем остальным придёт скорый кирдык. И вся гармония (автоматом) трансформируется в хаос. В хлам.
[1] И. Тургенев, «Рудин», гл. 2.
[2] Вопрос (лат.).
