Бела + Макс. Новогодний роман
Свою киношку об отчётах и выборах в Шевченко (без единого авторского комментария) я и начал с этого синхрона. И пролог получился недурным. Съёмки с плеча в покачивающейся на ухабах машине – почти любительские. А выстрелило всё (прыгающая картинка плюс синхрон!) в «цель». Как будто изначально так и задумывалось.
В завязке мы пересеклись с персонажами, упомянутыми таксистом: очень колоритные попались «городничие», «попечители богоугодных заведений», «судьи», «смотрители училищ», «почтмейстеры», «уездные лекари». Подумалось: да, с такими орлами снимай хоть полный метр: профессиональные актёры не нужны.
В качестве доказательной базы, что местная власть прогнила насквозь, чуток поснимали рядовых партийцев‑старичков, покопались в документах, какие смогли найти (кто де‑факто прав – кто не прав). Короче, завязка получилась крепкой. Фактического материала – через край: можно выставлять счёт прокуратуре за наши труды.
В кульминации было интервью с тем самым партийным боссом, который был возмущён, что я не коммунист.
Про это интервью – отдельный разговор.
Второй секретарь горкома пришёл в студию местного ТВ загодя. Он по‑бастыковски развалился в приготовленном для него кресле напротив меня и, постучав ногтём по микрофону‑петличке, спросил:
– Ещё не снимаем?
– Ещё нет, – сказал я.
Нет, зря он всё‑таки не прислал за нами в аэропорт пару «Волг», цветы и оркестр. Зря.
Минуту назад я дал знак своим помощникам, чтобы включили запись, как только мой собеседник плюхнется на своё место. Красные глазки камер по моей команде были заклеены изолентой (старый, испытанный приём): чтобы нельзя было понять, идёт съёмка или нет.
Нижеследующий абзац может быть представлен только в скобках:
(При включенной камере кретин – не всегда кретин, лицемер – не всегда лицемер, подонок – не всегда подонок.
«Без камеры» кретин (чаще всего) – это кретин, лицемер (чаще всего) – это лицемер, подонок (чаще всего) – это подонок.
«Когда «ферзь» говорит с «пешкой», – подумал я, – снимать следует только с заклеенными красными глазками камер». Запрещённый приём? Да, запрещённый. А кто сказал, что на войне не все средства хороши? Победителей не судят.)
– Вот и хорошо, – уже намного ласковее произнёс мой знатный гость. – Успеем поговорить…
Он заявил, что в курсе всей моей бурной деятельности в Шевченко: где (конкретно) и с кем (поимённо) я успел накосячить‑накуролесить! Да, в городе не всё гладко, никто не спорит. А вот те правдолюбцы, которые дерзнули говорить про это мне в камеру, получат по соплям после выборов. Все до одного! А кто‑то и с партбилетом расстанется. Что касается возни вокруг выборов (кандидаты со своими программами, соперничество, глас народа…) – это буря в стакане! это полная фигня!.. А Горбачёв? Горбачёв – не фигня! Горбачёв – это молодец!..
Он в запале наговорил столько – и про себя, и не про себя, и всё очень‑очень доказательно, – что, в принципе, мне и помогать‑то ему особенно не пришлось: так, парой‑тройкой вопросов, когда он отклонялся от нужного (мне!) курса.
Он хотел по‑хамски посмеяться надо мной, столичным бипаз[1]‑ом. Над моими глупыми (и смешными) потугами найти справедливость: всё равно выборы завтра пройдут как по маслу, пройдут, как надо, а я останусь «круглым дурак дураком» с ушами (как и подобает «натуральному охламону») холодными! Уж об этом он позаботится. И уже позаботился.
Проникаясь мудростью слов моего собеседника и не перебивая его, я подумал: «круглый дурак» – это ежу понятно, а возможен быть в жизни (в реальности) «дурак квадратный»? От дубины стоеросового эти два дурака, какие могут иметь принципиальные отличия?
– Теперь можем писать интервью, – проговорил он важно, почувствовав, вероятно, что достаточно уже разогрелся (как спортсмен перед стартом), достаточно раскрепостился (как актёр перед выходом на сцену).
– …
– Включайте ваши шарманки! – повелительно дал команду он.
– А интервью мы уже записали, – сказал я.
– …
Мой ассистент с записанным видеороликом в это время уже мчался на такси в аэропорт (опять за мои кровные командировочные) и в аккурат поспевал на алма‑атинский рейс.
Второй секретарь сначала покраснел как рак. Потом – позеленел.
На следующий день состоялась партконференция. Всё прошло как по маслу. Мы там тоже чуть‑чуть поснимали. Это попало в ту часть моей киношки, что зовётся развязкой.
Для эпилога я взял синхрон с ответработником из ЦК, который прибыл в Шевченко больше с целью надзора за мной, чем для участия в конференции.
Он говорил в нём что‑то пафосное о процессах перестройки в партии, о гласности и, конечно, о головастом нынешнем (не чета– старым) генсеке. Говорил умненько, гладенько, без заковырок: светлое Будущее в наших чистых руках!
Цэкушник сразу смекнул, что все козыри у меня на руках и бодаться в этой ситуации – ему дороже станет. Решение неглупое.
Кстати. До Алма‑Аты мы с этим ответработником добирались в соседних креслах самолёта. Всю дорогу пили (по чуть‑чуть) хороший коньяк. Цэкушник угощал.
Оператор недовольно пробурчал мне в ухо: мол, негоже это как‑то – с врагами квасить.
– Гоже‑гоже! – ответил я (не шёпотом) и передал ему наполовину полную бутылку. – Коньяк в данном случае – это как дань победителям в национально‑освободительной войне. Мы ведь победили в этом пусть маленьком, локальном бою?
– Победили, – согласился он, и принял коньяк.
Всю дорогу мы трепались с цэкушником о том о сём. Он мастерски юлил вокруг да около (пытаясь идентифицировать меня: кто есть я?), пока яростно не спросил:
– Действительно, как же так: партийную конференцию освещает не партиец?
– А помните у Ленина: работу партийцев надо проверять беспартийным?
– Так хорошо знаете классиков марксизма‑ленинизма?.. И не коммунист?
Мне пришлось – под коньячок‑то! – рассказать в двух словах, почему я не коммунист.
Вступить в партию, работая в редакции, было непросто: анкет для творческих людей некоренной национальности давали раз‑два и обчёлся. Легче было уйти на завод, вступить в партию и вернуться коммунистом в редакцию, чтобы потом без лишних усилий перепрыгивать через ступеньки (вверх) по карьерной лестнице. Но мне (везение?) предложили: вступай, анкетка для тебя есть.
[1] Щёголь (каз.).
