Бела + Макс. Новогодний роман
Предположим, не уехали мы двадцать седьмого. Предположим, что задержимся. Задержимся на сколько? На сутки? На больше? Не ровён час – и Новый год встретим на этом диване, среди этих подушек.
Между приёмом пилюль и таблеток я‑то себе занятие найду. А Бела? Чем ей заниматься? Сидеть рядом? Смотреть на меня?
Два месяца назад, когда мы собирали необходимое (самое‑самое!), что могло понадобиться в Минске, обнаружилось: не так‑то много нам и надо для житья‑бытья.
Одежда уместилась на нескольких плечиках, которые мы уложили на заднее сиденье автомобиля. Разные там мелочи вроде фенов, духов, дезодорантов, зубных щёток тоже заняли не много места. Вот, собственно, и весь нехитрый наш скарб.
Нет, не весь: в багажник, кроме всего прочего, я забросил две картонные коробки, набитые доверху нестарыми, прочитанными давно книгами и журналами, которые я (чем чёрт не шутит?) захочу перелистать. В них покоились (в анабиозе!) мои рукописи, скопившиеся за последние лет пятнадцать, до которых всё никак не доходили руки, чтобы это добро перебрать и привести в порядок.
Это были не мои телесценарии и не газетно‑журнальные публикации. Это было то, что писалось… (как бы это точнее‑то сказать?) между делом: в провинциальной гостиничке, если откладывался рейс самолёта; в самолёте, если лететь приходилось часа три и больше; дома, если случались свободные «минутки»; реже – в редакции, когда очередной номер журнала был подписан в печать или когда очередная моя киношка была смонтирована и готова к эфиру.
Всё это творилось быстро: в качестве отдыха от основной моей работы (за которую я получал гонорары). После заключительной точки в очередном «шедевре» он (этот «шедевр») тихо перекочёвывал с письменного стола в одну из двух загадочных коробок, где и покоился с миром. А следом рождался (будто бы сам собой) ещё один «шедевр», а за ним – ещё и ещё… Так постепенно и заполнились эти две коробки.
Я то забывал о них напрочь, то вспоминал, планируя навести там порядок.
Перед поездкой в Минск коробки с рукописями попались мне на глаза.
Бела возмутилась:
– Что за блажь? Будет у тебя время в Минске заниматься этой макулатурой?
Я согласился: действительно – когда? Однако, вопреки здравому смыслу, написанное в Прошлом всё‑таки оказалось в багажнике: а вдруг?
Вот это «вдруг» и настало. Пока я буду приходить в чувства (в себя), чем не занятие – перебрать старые завалы? Кроме того, может, это будет ещё и лекарством. (Панацеей в моём не имеющем аналогов случае.)
Пару раз, уже находясь в Минске, ночами, когда Бела видела не первый сон, я не преминул‑таки покопаться в коробках с «макулатурой». И каждый раз оттуда словно бы вырывалась энергетика какого‑то иного мира. Я листал рукописи и удивлялся: неужели это моих рук дело? Охотнее бы поверилось, если бы всё это написал другой человек.
И ещё одно – из разряда непарадоксальных парадоксов: – я читал это «своё‑несвоё», и мiр сегодняшний вдруг переставал восприниматься угрюмо‑серым. В нём, насквозь мрачном Настоящем, неожиданно начинали проглядывать живые лица, а не мертвецы, выдававшие себя за людей.
Тогда, в те ночи, разбор рукописей превращался в таинство. И это таинство не имело объяснений. Обыкновенные листочки бумаги, испещрённые вкривь и вкось моими собственными каракулями, начинали подпитывать меня. Я ощущал, как непонятная аура исходит от них, окутывая всё вокруг. И хвори мои вдруг отступали. Я начинал радоваться простым вещам – завыванию ветра за окном, морозному воздуху, врывающемуся в приоткрытую форточку.
Единственное, чего не хватало тогда, – это детей, Мирославы и Миланки, которые могли бы посапывать во сне в соседней комнате в своих постельках.
Есть мiр, и есть мы в этом мiре. И случись нам слечь, занемочь, захворать – тут же мiр в наших глазах становится безнадёжен: мы больны – значит, и мiр[1] болен.
Мы в ожидании неминуемого и скорого конца – значит, и у мiра нет шансов выжить.
И степень безнадёжности этого мiра в полной (ничем не опровергаемой?) зависимости от степени нашей собственной безнадёжности.
Два месяца назад с арендой жилья в Минске, где у нас не было ни единой знакомой души, нам (в каком‑то смысле) повезло.
Жена среди частных объявлений нашла в газете самое неприметное, некрикливое, нерекламное: «сдаём комнаты». Какие это комнаты, каких размеров, где находятся, какова плата за проживание – никакой информации. И предложила съездить посмотреть их.
Мы нашли тихий переулочек, длиною не больше километра, среди частного сектора в Северном районе, почти на окраине города (названия улочек – ещё позабавились над этим! – были сплошь только Зимние, Байкальские, Енисейские, Ангарские, Иркутские…). И нам всё понравилось: месторасположение чистенького, ухоженного дома с большими светлыми окнами, подъезд к нему, сами сдающиеся апартаменты, хозяева, поместившие в газете незатейливое объявление.
И почему это объявление не попалось Беле накануне, в тот злосчастный день, когда мы надумали воспользоваться услугами квартирного бюро? Вопрос на засыпку, к которому мы ещё вернёмся. Вернёмся обязательно.
В итоге вся процедура «сдачи‑съёма», включающая осмотр и согласование условий проживания, заняла ровно пять минут.
Две комнаты, отделённые от остальной части дома общим коридором, вполне нас устраивали. Одну из них мы определили под кабинет (по причине находящегося там письменного стола), вторая комната, где размещалась какая‑никакая мягкая мебель, днём могла выполнять функцию гостиной, а ночью превращаться в спальню. На окнах – обязательный тюль, недорогие шторы на деревянных карнизах, на стенах – ковры (несомненный атрибут достатка советских времён) – в общем‑то, не то чтобы роскошно и очень изысканно, но добропорядочно.
Я вспомнил Гарри Галлера из «Степного волка» Германа Гессе, который, попав в схожую с нашей ситуацию, «запрокинул, принюхиваясь, свою острую, коротковолосую голову, повел нервным носом, потягивая воздух вокруг себя, и тонко подметил: «О, здесь хорошо пахнет…»
– Как раз самый необходимый минимум того, что нам и требовалось, – сказал я.
[1] В наборной рукописи для издания в журнале «Руский вестник» Лев Толстой писал заглавие «Война и мiр» (через i десятеричное). «ОПЕЧАТКА!» – утверждают некоторые литературоведы.
