Боги на сцене

Первый рассказывал, что в тот период испытывал особую апатию и падение духа после расставания с Музой и сыном. Однажды вечером он сидел в квартире в полном одиночестве. На улице шел сильный дождь, и в какой‑то момент порыв ветра распахнул балконные двери. Услышав шум, Первый направился в зал, а когда оказался в нем, произнес (передаю дословно): «Больше не мог ни на секунду избавиться от ощущения присутствия рядом со мной чего‑то пугающе могучего, но неосязаемого».

(Спрашиваю: «Как вы это запомнили?» Не отвечает.)

Первый взял бумагу, карандаш и, используя рояль в качестве письменного стола, перевел в буквы бешеный поток мыслей, поступающих непонятно откуда, но словно диктуемых неведомой силой. То были лишь обрывки без какого‑либо сюжета.

Наиболее жутким было вот что: творения Первого и Второго были, как бы вам сказать, очень близки по смыслу. Словно главы из одной книги, следующие друг за другом. Но как такое возможно? Ведь оба актера никак не контактировали друг с другом, когда писали свои труды. Впрочем, и об этом я расскажу.

Мы продолжали прогулку, а Первый уже мечтал о постановке «Манифеста». Тогда, в кабинете Строгого, он требовал соединить оба сценария воедино и начать именно с «Манифеста», а закончить «Монологом».

– Раз уж так получилось, что мы со Вторым имели один и тот же неизвестный источник вдохновения, да еще и трудимся в одном театре, то нетрудно предположить, что всё это далеко не случайно, – говорил мне Первый.

А затем сказал следующее: каждое великое, в том числе и светлое, дело почти всегда начинается с хаоса и разрушения. Всё это, по его словам, как раз и присутствовало в «Манифесте». А созидание начиналось в части Второго, поэтому‑то написанные ими вещи были гармоничны друг с другом.

Я слушал его и в целом был согласен, однако из головы не уходила настороженность Строгого и его мрачное лицо, когда он запретил мне читать «Манифест».

Первый спросил меня, читал ли я его. Я ответил, что нет. Он остановился, покачал головой и сказал, что в определенном смысле совершил глупость, отдав Строгому единственный экземпляр.

– У меня есть предчувствие, что он мне его не вернет, – заключил Первый.

На том и распрощались. Напоследок я выразил надежду, что «Манифест» все‑таки одобрят, и пошел домой, окутанный тяжелыми мыслями. Первый, Муза, их ребенок, Строгий, Второй, грядущая постановка… Хорошо, что вечер был чудесный. Яркие огни N и его замечательные жители могли привести в чувство кого угодно.

 

14

 

Следующее утро началось со скандала. Только я переступил порог Белого театра, как увидел красного от гнева Второго, стремительно спускающегося по лестнице. На мое приветствие он никак не отреагировал, лишь гневно посмотрел и скрылся в темном коридоре. А затем откуда‑то выскочил один из наших актеров, уже не вспомню, как его звали. Он сказал, что через полчаса в третьем зале намечено собрание и проводить его будет руководитель, то есть Строгий. Я кивнул в ответ: мол, информацию принял, буду на месте.

В зале было тускло и прохладно. Чувствовалось, что спектакли здесь давно не проводились. Равно как и в четвертом зале.

Свет горел очень слабо: экономили электричество. Напомню, что театр буквально выживал, держался из последних сил, трещал по швам.

Расселись кто куда. Я же не стал прятаться и сел прямо напротив сцены. Позже ко мне присоединился и Первый. Был он белее белого, сильно вспотевший и какой‑то потерянный. Второй вообще ушел куда‑то вглубь зала и спрятался – так, что его совсем не было видно.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента